Собака Баскервилей из села Кукуево - Елисеев Александр Владимирович - Страница 18

— Амстаффтерьер? — Катя была ошарашена моим поздним внезапным появлением и не менее неожиданным вопросом. Она стояла на пороге в домашнем халате, вязаных носках и тапочках и говорила шёпотом, опасаясь разбудить рано укладывающуюся почивать тётю, — ну, что тебе о них рассказать, третья группа по классификации Эф Си Ай, стандарт утверждён в тысяча девятьсот тридцать шестом году…

— Да нет! Погоди! Может быть, ты знаешь о них что-то… м-м-м… совсем необычное? — меня бил озноб.

— Совсем необычное? Ну не знаю… амстафф… — Катя задумчиво наморщила носик. — Его еще называют «говорящая собака»… Что с тобой, Серёжа?!

Мы сидели на кухне моей съёмной квартиры и пили крепко заваренный чай. Катя категорически отказалась отпускать меня одного, быстро натянула джинсы, свитер и куртку, написала тёте записку и пошла со мной. Теперь она сидит напротив, внимательно вглядывается в моё лицо и совершенно по-детски дует в свой большой белый керамический бокал. Я, не особо доверяя происходящему — ещё пару секунд и должен бы проснуться — мешаю ложечкой сахар в своем стакане и рассеянно слушаю Катю.

— «Говорящая собака», а ещё «собака, которая умеет улыбаться». Почему «говорящая», даже не знаю. Может быть, считают, что амстафф имеет много вариаций для голосового общения, а может быть, потому что он очень умный, настолько, что иногда кажется — ещё немного и заговорит. Мой балбес, например, знаешь, какие вещи вытворяет?! То газету принесёт, чему его никто не учил, то холодильник сам откроет, а иногда мне кажется, он словно и вправду телевизор смотрит. Когда я ещё только к подъезду подхожу, он меня по звуку шагов узнаёт, лает в окно и бежит встречать, представляешь? А говорить как люди, они, конечно, не могут. Тут нужны голосовые связки другие, да и собака, какая бы умная и даже уникальная не была, она всё равно собакой остаётся, разум у неё другой, не сможет она слова запомнить, а уж тем более фразы из них составлять.

— Почему не сможет слова запомнить? — тупо спросил я. — А как же команды, «фас», «фу», «ко мне» всякие?

— Считается, что собака не слова запоминает, а интонации голосовые. Слова команд, они больше для людей нужны, потому что так интонации легче воспроизводить. У каждого слова — своя звуковая и эмоциональная окраска. Поэтому собаки, которых дрессировали за границей, потом могут плохо понимать даже тот язык, к командам на котором их приучали. Интонаций чужих не понимают, даже если слово произнесли вроде бы и правильно.

— Кать, а может, я просто псих, и у меня видения? — чай в стакане остыл, и я глотнул крепкую сладкую жидкость, стараясь не прихлебывать, чтоб не позориться перед благовоспитанной московской гостьей. — Или, думаешь, я выдумал про собаку? Шутка такая идиотская?

Катя улыбнулась, чуть прищурив глаза и сотворив на щеках милые ямочки.

— Это уже не знаю, я не врач, — и, не удержавшись, прыснула. Потом погладила меня по голове ладонью и добавила уже серьёзно: — Не переживай, я тебе верю! Твоей загадке наверняка найдётся простое научное объяснение. Надо только успокоиться и всё обдумать.

Мы сидели вдвоём на полутёмной кухне — свет был зажжён только в прихожей. За окном опять стеной валил снег. Стояла звенящая заполночная тишина. Мне опять казалось, что в мире только эта кухня и мы, и больше ничего-ничего, совсем ничего нет. Но теперь я был с Катей, а это в корне меняло дело. Мне было наплевать, кто я для неё — провинциальное развлечение, занимательный объект чужого и малопонятного мира, благодарный слушатель, поклонник для коллекции, главное, что она была рядом. Здесь и сейчас.

Наши лица были рядом, наши губы встретились. Катя осталась у меня до утра. Никогда, даже самым близким друзьям, я не рассказывал подробностей того, что у меня с кем было. Поэтому просто — осталась до утра — и всё.

Утро приняло нас в свои объятья сонным, медленно затекающим в комнату рассветом. Я ощущал, что обязан насладиться этой особой мягкой и светлой атмосферой раннего начала дня, неторопливо и со вкусом выцедив до последней капли подаренный судьбой волшебный эликсир внезапного и такого нужного счастья, даже если это будет стоить мне опоздания на работу, с последствиями в виде дисциплинарных кар, испорченной репутации, да чего угодно!

Мы опять сидели за кухонным столом, как вчера. Катино лицо дышало умытой свежестью, отсутствие малейшего макияжа делало его немного детским. По традиции все той же примитивной массовой культуры, а может быть, просто из удобства, Катя надела мою футболку, которая подобно мешковатому платью свободно свисала с плеч, открывая книзу длинные голые ноги, которые хозяйка пыталась удобно пристроить под себя на табурете — от покрытого дешевым линолеумом пола тянуло холодом. Мы опять пили чай — кофе, круассанов с джемом и сливочного сыра, увы, не водилось в моей холостяцкой обители. Я не стал включать телевизор, чтобы не разрушать тишину утреннего волшебства дурацкими бодрыми советами утренних развлекательных передач и отрывисто-официальными сообщениями о бесконечной череде назначений в рядах чиновников из новостей. Даже погода не интересовала, я и так знал — идёт снег. Мы молчали. Я смотрел на Катю, она немного смущалась, улыбалась и прятала глаза, но, видимо, тоже не рискнула разбивать хрусталь утреннего воздуха дежурной шуткой или приличествующей бытовой фразой. Цифры на часах моего пейджера менялись неторопливо, казалось, само Время относится к нам с пониманием и на короткий срок замедлило свой бег. Но через час, на пороге подъезда мы коротко и просто распрощались, Катя отправилась тренировать тётушкину псину, а я, поругивая сугробы, почти проглотившие и без того узенькие тропки, поспешил на работу.

Как ни странно, я не опоздал, даже пришел словно старательный, исполненный служебного рвения работник, за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Мой напарник по кабинету, уже был на месте, как, впрочем, почти всегда. Он, задумчиво насвистывая, поливал невесть откуда взявшийся в углу фикус.

— Тебя Баграмян искал, — сообщил мой друг Зосимыч печальным и исполненным доброй заботы голосом, — зайди к нему.

У Баграмяна оказался очень маленький кабинет. Даже не знаю, что в этом помещении было раньше, может быть, кладовка или сортир, хотя нет, в кабинете имелось довольно большое окно. Спрашивать я из вежливости не стал. Впрочем, кабинет был уютный, у окна небольшой и не слишком подержанный стол, на столе ровными стопками документы и, о ну надо же, компьютер, хотя и с монитором, корпус которого некрасивыми пятнами пожелтел от возраста, но всё-таки это редкость в государственном учреждении глубокой периферии. На подоконнике пристроился уже почти повсеместно вымерший мамонт оргтехники — огромный матричный принтер. Небольшой шкаф с одеждой, аккуратные самодельные полки с правовой литературой и папками документов, названия которых аккуратно выведены на самоклеящихся ярлычках, тумба с новеньким чайником и перевёрнутыми вверх дном чашками на блюдцах, удобное кресло для посетителей, а кресло самого хозяина кабинета было огромным, шикарно-офисным, с высокой спинкой, возможно, даже сделанное из натуральной кожи, на стене карта России (скорее пижонство, чем необходимость, а может, дырку какую загораживала) и, что удивляло контрастом с нашей комнатой номер двадцать три, тут не было никакой пыли. В общем, интерьер выдавал во владельце кабинета человека опрятного, хозяйственного, внимательного к мелочам и не лишенного любви к комфорту.

Баграмян привстал, поздоровался, по своему обыкновению, крепко пожав руку, и, наклонившись к тумбочке, щёлкнул кнопкой электрочайника. Потом перевернул две чашки на блюдцах в нормальное положение, и спросил, что я буду, чай, или кофе, отмахнувшись на мой категорический отказ, бросил в чашки по паре ложек растворимого, но ещё из банки хорошо пахнувшего кофе, налил кипятку и, убрав пачку бумаг в шкаф, внутри которого оказался маленький современный сейф, поставил на свободный край стола сахарницу и мисочку с какими-то галетами или печеньем.