Дневник восьмиклассника (СИ) - Ра Юрий - Страница 9

— И правильно, у каждого комсомольца есть право на своё мнение. Сейчас мы проголосуем и всё решим. Народ! Я как секретарь собрания буду подсчитывать голоса! Кто за проведение закрытого комсомольского собрания, прошу поднять руки! Кто против? Воздержавшиеся есть?

Воздержавшихся не было. Двадцатью шестью голосами против пяти комсомольская ячейка приняла моё предложение. Учительница тоже голосовала против, но я её руку демонстративно проигнорировал.

— Товарищи, как секретарь собрания объявляю его открытым!

— А чего ты секретарь? Ты тоже что ли хочешь, Афонина? Пусть секретует, весело же!

Голоса ребят были «полны юношеского задора и энтузиазма». Любая непонятная движуха, особенно наперекор официальщине принималась на «ура». Тем более, когда заранее ясно, что никому ничего не будет. Разве что Корчагину, но ему положено, пусть оправдывает фамилию.

— Галинишна, вынужден вам сообщить, что раз вы не член (оживление в зале), то ваше присутствие на собрании невозможно. Прошу освободить помещение на время.

— Это ты сейчас что, меня же из моего класса выгоняешь?

— Как вариант, уйдём мы. Будем искать другое место, по дороге потеряем как минимум половину комсомольцев.

— Точно! Потеряем! — Вторил класс, равно готовый и потеряться, и посмотреть, как сопля Корчагин выгоняет из класса училку. Такого они еще не наблюдали.

— Хорошо. Проводите собрание. Тихонова, после собрания закроешь класс и принесёшь мне ключ. Я буду в учительской.

Когда Галинишна вышла, я прошёл её к столу и демонстративно взял ключ и закрыл дверь на замок. Отошёл от двери, взмахнул несколько раз руками как дирижёр, а потом превратился в нападающего нашей сборной по футболу. Мяча не было, поэтому бить с разбега пришлось в дверь. За закрытой дверью кто-то вскрикнул, а потом все явственно услышали звук удаляющихся каблуков.

— Теперь мы можем начинать собрание? — Спросила меня Светка, уже не так уверенно. Без классухи за спиной, один-на-один с классом ей было не очень уютно.

— Да. Давайте примем и утвердим повестку собрания. — Я вернулся к своему месту, вырвал из тетради листок, а потом сел за учительский стол. — Как секретарь собрания буду вести его протокол.

— Алё, секретарь! А ты писать умеешь?

— Если описаюсь, ты подменишь, Чуга!

— Замётано!

— Вот! Первым вопросом собрания я предлагаю… предлагаю обсудить использование кличек в классе. Мы уже взрослые люди, комсомольцы, а обзываемся как детсадовцы.

— Верно, Тихоня! Голосую за! Единогласно!

— Вторым пунктом предлагаю — голос Светки дрогнул — обсудить безобразное поведение комсомольца (еще тише) Корчагина вчера на уроке литературы. Если других предложений по повестке нет, предлагаю проголосовать сразу за всю повестку! — Дотарабанила она уже громче, как в воду прыгнула.

Вчерашний день запомнился не только комсомольским собранием, сыгранным по новым правилам. Вернее, без нарушения старых правил. Можно сказать, собрание прошло по понятиям. Кончилось оно резолюцией о «необходимости всемерной борьбы за повышение дисциплины в классе». Именно так я записал в протоколе собрания, который наша комсорг отнесла в школьный комитет комсомола.

А потом как-то стихийно собрание превратилось в гулянку. То есть в прогулку, какая может быть гулянка в таком юном возрасте? Собрались в скверике около дома одного из отпетых битлов. И потому, что он на первом этаже живёт, а окна прямо в сквер выходят, и потому что у него своя гитара есть. Бывшая батина семиструнка стала шестиструнной, но лучше звучать не стала. Во всяком случае в руках Антошки. Ему в отличие от многих ребят «повезло» — вместо классического погоняла, производного от фамилии за парнем закрепилось его же имя. Антон Курко мог бы быть Курком, но общественное бессознательное определило, что он скорее Антошка нежели Курок. Ну и на его лице это было написано крупными буквами — лопоухий и с рыжинкой. Такому только картошку копать под музыку.

Слово за слово, кепкой по столу… на какой-то песне до меня домотались. Мол, какого хрена я ходил в музыкалку, если не умею играть на самой обычной гитаре? Я? А ведь точно, учился в этой жизни. А в той просто поигрывал.

— Пацаны, я не смогу не потому, что не умею, пальцы не привычные к струнам, сто лет гитару в руках не держал!

— Изолентой обмотай! Не ссы! Вот, у меня трубка есть. Надень на палец и играй! — Куча полезных и искренних советов посыпалась на голову бедного ботана, недоучившегося в музыкалке по классу аккордеон. Трубка? На палец?

— Ну-ка, давай свою трубку, я попробую.

Никогда не пробовал конкретно эту мелодию играть со слайдером, я вообще не сильно умею, тем более на акустике. Электрогитара производства моего хорошего товарища Зонтика и скромный комбик стояли в квартире без дела большую часть времени. Но порой по велению души или коньячка они запитывались правильным электричеством и рождался звук. А пару раз даже музыка получалась. Или я сильно поддатый был и размяк душой тогда? Так или иначе, но вчера в моём исполнении могли звучать только эти строки:

Всё не то, всё не так, ты мой друг, я твой враг.

Как же так всё у нас с тобой?

Был апрель, и в любви мы клялись, но увы,

Пролетел жёлтый лист по бульварам Москвы…

Третье сентября — день прощанья, день, когда горят костры рябин.

Как костры, горят обещанья в день, когда я совсем один!

Некоторый гитаристы надевают слайдер на безымянный палец, я пошёл по пути наименьшего сопротивления и вешаю его на мизинец, самый бесполезный палец по жизни. От него польза только когда вот так на гитаре исполняешь и когда в носу нужно поковыряться. Мы же не негры, указательный в нос совать. Хотя… встречал я тонких музыкальных натур, которые вполне могли и указательным.

Я не умею как Шуфутинский, голос не тот, отжигать как «Линкин Парк» тоже. Но что-то среднее между двумя вариантами тащу. Проигрыши между куплетами благодаря стальной трубке звучали более-менее жёстко. По нынешним временам. Последний куплет, вернее припев доигрывал на морально-волевых качествах. Гитара буквально выпала из рук с последним аккордом. И это я на самом деле довольно часто пользовался слайдером, так неожиданно попавшим в мои руки.

— Сукаааа!!! Как же больно! — Я тряс руками над головой, а народ снова молчал в просрации. Штирлиц в очередной раз был как никогда близок к провалу. Это его обычное состояние.

— Это чего такое щаз было? Кто исполняет?

— Третье сентября. Тёзка мой Шуфутинский написал. Когда, как не сейчас было играть?

— Точяк, сегодня третье как раз!

— А чего тогда мы нигде не слышали?

— Не наезжай на Миху, Шуфутинский того.

— Чего того? Помер? А как он тогда песню написал?

— Не помер, хуже. В Америку свалил. Продался за миллион долларов.

— И почему свалил хуже, чем умер?

— Темнота! Вот скажем, Дунаевского возьми. — Ленка Игошева взялась разъяснять нюансы.

— Зачем?

— Да просто! Не перебивай. Он умер, а мы такие поём «А ну-ка песню нам пропой веселый ветер!»

— Тогда уж не пропой, а пропей. Пропить веселее звучит.

— Отстань! Я о чем? А, да! Мы спели и нам ничего не будет. А если автор уехал в Штаты, то всё. Петь нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что это теперь политическая провокация. Мне так папа объяснял. Раньше даже из фильмов вырезали актеров, которые уехали.

— Да ладно! Гонишь! Вот Буратино возьми, если пацан свалит, то как будет фильм без Буратины? Кто его смотреть будет?

— Не. Тогда самого его не вырежут. В титрах поменяют. Был Пупкин, а стал Залу… Иванов.

— А хорошо исполнил. — Ребята вернулись к обсуждению предмета спора.

— В деревне летом научили. Не местные, из Москвы тип приезжал, он лабает где-то, всякого много знает.

Как говорят в журналистской среде: «Хороший интервьюируемый — мёртвый интервьюируемый». В идеале твой клиент должен умереть сразу после интервью. Или чуть раньше. Главное, чтоб алиби было на момент его смерти. И тогда… тогда уже никто не докажет, говорил что-то твой собеседник, или ты сам выдумал какую-то каверзную фразу. И еще момент — последнее интервью становится «Последним интервью», эксклюзивом, невозобновляемым ресурсом. Это я к чему веду? К тому, что меня никто теперь за руку не поймает, моё тело в действительности провело лето в деревне у бабушки. Ушлые американцы в таких случаях говорят про Лас-Вегас в том смысле, что происходит в деревне, то остаётся в деревне.