Шпионы и солдаты - Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Страница 13

В начале войны венгерку хотели выслать, как подданную воюющей с нами державы, но, в конце концов, решили не трогать женщин, Маришку оставили в покое, и каждый вечер она заставляла кланяться публике своих лошадей с искусственными цветами в гривах, а потом уезжала с Выводцевым в его автомобиле ужинать.

Вот и сейчас Выводцев сидел в первом ряду в котиковой шапке и теплом пальто. Он выглядел куда старше своих сорока двух лет, этот истрепанный, изношенный дипломат. Висели щеки дряблого, чисто выбритого лица. В слезящемся красном глазу — монокль, а брезгливо улыбающийся рот обнажал обе челюсти, артистически изготовленные в Париже, еще когда Выводцев был секретарем в одном из второстепенных посольств.

Номер прекрасной венгерки был последний. Дальше уже начиналась борьба. Щеголяя своими стройными ногами в туго натянутых бледно-красных рейтузах, Маришка щелкала бичом. Гнедые лошади становились на дыбы, превращаясь в чудовища, бегали по кругу, танцевали мазурку, по крайней мере, это называлось мазуркой, и, в конце концов, под щелканье бича упали на передние колени, сорвав аплодисменты. Маришку вызывали. Она выбегала несколько раз, мелькая гусарскими лакированными сапожками в маленьких серебряных шпорах. А в кулисах уже выстраивалась для парада фаланга борцов.

Возвращавшийся из глубины конюшен полковник Шепетовский видел, как мускулистый, высокий блондин с подкрученными усами и в черном трико, подойдя к Маришке, начал с нею шептаться по-немецки. Шепетовский уловил фразу венгерки:

— Уезжает в Москву, вместе с лакеем… У меня ключ и… можно…

Все, как полагается. Арбитр в стареньком жеваном фраке и с печеным яблоком вместо лица представил публике борцов всех стран, оттенков кожи и с чрезвычайно мудреными именами. Затем демонстрировались запрещенные приемы. Под звуки марша фаланга борцов, красивых и безобразных, тучных и стройных, маленьких и гигантов, исчезла в кулисах.

Арбитр, мелькая фалдочками жеваного фрака, подошел к судейскому столику и, насилуя свой голосок, пытаясь подражать громоподобной октаве "Дяди Вани", объявил:

— В первой паре борется чемпион Петрограда художник Иван Соколов и чемпион Швейцарии — Штранг…

Художник в своем сплошь белом трико и белых замшевых котурнах напоминал мраморную статую.

Лишь смуглое, бритое лицо и голова в крутых завитках черных волос нарушали это впечатление. С презрением в холодных, надменных глазах смотрел белокурый Штранг на своего противника. "Швейцарец" был тоньше Соколова, но, пожалуй, крепче. В сухощавости Штранга угадывалась большая сила, особенная цепкая сила не атлета-гиревика, а борца. Оба они — один весь в белом, другой весь в черном, являли собою эффектную в смысле такой резкой контрастности пару. Публика с интересом приготовилась наблюдать их поединок.

Глухое трико швейцарца подходило к самой шее, и на груди своего противника Соколов сосредоточил все свое внимание. Он не заботился ни о победе, ни о поражении, а думал о том, как бы ловчее и сподручнее сорвать на этой груди черное трико, чтобы окончательно убедиться, что Штранг — есть Вицлер, и Вицлер есть Штранг. А главное, все должно выйти естественно, дабы не вспугнуть раньше времени этого маргаринового швейцарца.

Штранг завидовал успеху Соколова у публики, его красоте и решил бороться зло и ударно. И когда Соколов доверчиво протянул ему руку для обычайного взаимопожатия, Штранг презрительно, концами своих длинных и цепких пальцев отмахнулся и в то же время дал Соколову увесистую макарону — шлепок пониже уха. Художник вскипел и, бросив сквозь зубы: "Ах, ты швабская морда", — ответил в свою очередь таким основательным толчком в грудь, что Штранг зашатался. Увидев, что поиздеваться над этим противником трудно, — сам в любой момент ощетинится, — Штранг с ударной борьбы перешел на обыкновенную.

Соколов сам дался ему на передний пояс. И когда Штранг, торжествуя победу, стиснул его, Соколов одновременно с неуловимою для глаз быстротою сделал два движения: левой рукою уперся Штран-гу в подбородок и этим заставил его разорвать пояс, а правой быстро и коротко рванул от шеи вниз черное трико. Грудь швейцарца обнажилась почти до пояса, и Соколов, а вместе с ним и зорко следивший за борьбою Шепетовский увидели нагую женщину, искусно вытатуированную во всю длину груди, от плеча к плечу.

Охваченный бешенством Штранг, придерживая разорванное трико, бросился, на Соколова с поднятым кулаком. Но между борцами с похвальным самоотвержением очутился жеваный фрак арбитра. Удар, предназначавшийся Соколову, получил арбитр. У бедняги посыпались из глаз вместе с оранжевыми кругами огненные искры.

Штранг, бранясь на чем свет стоит, наотрез отказался продолжать борьбу и освистанный покинул "манеж".

Прошло несколько дней.

Вечером на Фурштатской к дому, где жил Выводцев, подкатил автомобиль. Вышли из него полковник Шепетовский, полицейский пристав и трое штатских. В вестибюле с жарко натопленным мраморным камином Шепетовский и пристав что-то говорили бородатому швейцару, сдернувшему с головы обшитую галунами фуражку. Он кивал головой, повторяя:

— Слушаю-с!

Все пятеро поднялись наверх в бельэтаж. Один из штатских подобрал ключ, открыл дверь. Первым вошел в квартиру Выводцева полковник Шепетовский.

А часа через два у подъезда остановился другой автомобиль. Стройная, бледно-матовая красавица вошла в квартиру. За нею — высокий, плечистый блондин в котелке. Женщина, как у себя дома, привычной рукою щелкала выключателями, заливая на своем пути электричеством большую, строго и со вкусом обставленную квартиру. Вот и глубокий кабинет, солидный, темный, с громадным письменным столом. Открывались один за другим ящики. Блондин в котелке спокойно рылся в них. Слабый крик женщины сразу вдруг нарушил его планомерную работу. Он выпрямился и застыл.

— Руки вверх! — раздался повелительный окрик.

На пороге кабинета стояло пять человек, и два револьвера наведены были на венгерку и Штранга.

— Кто вы такой? — спросил Шепетовский борца, которому штатские уже успели надеть ручные кандалы.

Блондин, закусив губы, весь бледный, сначала не хотел отвечать. Но последовал новый настойчивый вопрос, и не менее настойчиво сверлило воздух дуло револьвера.

— Я швейцарский подданный Штранг, родом из Базеля.

— Ложь! Вы капитан австрийского генерального штаба Вицлер!

Борец молчал, опустив глаза.

И Вицлера, и прекрасную венгерку отвезли в крепость.

Барон Крейцнах фон Крейцнау — русский сановник из немцев и завзятый немец по убеждениям и симпатиям — помогал этому молодому человеку своими связями войти в петроградское общество и сделаться в нем если и не особенно желанным, то во всяком случае — терпимым.

Молодой человек был тоже немец, хотя и заграничный, и тоже барон, хотя с более короткой фамилией, нежели у сановного покровителя.

Ростом он был не высок и не мал, а как-то в меру весь пропорционален. И фигуру имел стройную. Штатское сидело на нем чудесно, хотя угадывалась военная выправка. Барон Гумберг не скрывал своего недавнего военного прошлого. Наоборот, пользуясь каждым удобным случаем, он давал понять, что служил в знаменитом кавалерийском полку "гусар смерти", квартирующем в Данциге. Командовал им, шутка ли сказать, сам кронпринц! И действительно, в лошадях Гумберг знал толк, а когда катался верхом на островах и набережной, посадка его обращала внимание.

По фигуре он был силен, упруг и энергичен в движениях, но все это не могло затушевать какой-то странной женственности манер…

И холил он себя, как женщина. Брился тщательно каждое утро, пробор — волосок к волоску, губы чуть-чуть мазал кармином. От всей его щеголеватой фигуры исходил сладковатый запах духов…

На бритом актерском лице тускло сияли светлые холодные глаза. Такие холодные, что, когда они смотрели, не мигая, в упор, становилось жутко. Твердо выдавались под кожею развитые скулы. И вместе с глазами и жесткой линией расцвеченных кармином губ сообщали они что-то животное, зверское благообразному, правильному лицу барона Гумберга.