Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Вознесенский Андрей Андреевич - Страница 76

Это странное, страшное видение римско-ассирийской символики, будившее ночью поэтов, выражало время, изображенное визажистами Ивана III, было отягощено боевыми православными крестами и порфирами. Смешно и наивно было бы что-то менять в них – как пририсовывать усы Джоконде.

Другое дело новодел. Сегодняшние мусульманские конфессионалы имеют право возмущаться. Они не могут умирать под православными крестами. Это их право. Но это надо решать административным путем. Это вопросы геральдики. Поэзия же, современница Гумилева и Ездры, не занимается новоделами. Ее интересует сущность образа, а не геральдика.

Думается, что для России самым серьезным в минувшем веке явилось изменение менталитета интеллигенции.

Генетически интеллигенция – это одиночки, чей интеллектуальный путь озарен состраданием.

Есть русская интеллигенция! Вы думали – нет? Но есть. Не масса индифферентная, а совесть страны и честь.

Почему в глухие 70-е годы нельзя было опубликовать эти наивные строчки ни в одном из периодических изданий? Только в «Новом мире» стихи эти набрали, а потом выбросили из верстки. Пришлось прятать в книгу среди других стихов.

Термин «русская интеллигенция» тогда был запрещен. Интеллигенция могла быть только советской. Или гнилой, выражавшей официальный тезис, что «интеллигенция – это говно».

Над городами висел всегда умилявший меня слоган: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». А тут не говно, а честь и совесть.

Но все это, и даже строчки:

лишь внешние мотивы запрета, понятные запретителям.

Главными пороками стихотворения были имена пророков: Рихтер, Аверинцев. Это не входило ни в левые, ни в правые ворота. «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Бездарные советские поэты и бездарные поэты антисоветские пылко прикрывались этой «гражданственностью». Но дело в том, что истинная гражданская роль поэта заключается в том, чтобы быть прежде всего п о э т о м, витамином духовности.

Бесчестно называться поэтом и писать посредственные стихи. Бессовестно называться экономистом и проваливать экономику. Бесстыдно брать власть и не просчитать на два хода вперед. Политизировавшись, интеллигенция наша теряла главное свое качество, свой смысл для общества – интеллектуальную профессиональность.

И до сих пор у нас царит совковый подход: если раньше интеллигент был плохой человек, то теперь интеллигент – любой хороший человек. Послушайте: рабочий – лучший интеллигент, крестьянин – лучший интеллигент, отзывчивый на боли мира, урка с мировыми связями – лучший интеллигент. Прачки, сторожа, официанты – тоже лучшие интеллигенты. Эта умиленность унижает, ведь рабочий – это прежде всего хороший рабочий.

И разве интеллигенция виновна в кровавых разборках нашей страны? Расстреливали образованцы, а не Менделеев, не Булгаков. Русскую интеллигенцию кто только ни уничтожал, и она сама не отставала в самоуничтожении. Может быть, в этом сказался некий русский мазохизм – кто, кроме нас, вопит на весь мир о своих язвах? Хлыстовство какое-то.

«Вы не член Коммунистической партии, вы хотите партию беспартийных создать», – искренне возмущался мой кремлевский оппонент. Но дело в том, что любая партия, любой благородный конгресс нивелирует смысл интеллигентов – прежде всего одиночек, личностей.

Именно аполитичностью стихи эти вызвали статью «Феномен Вознесенского» в посттвардовском «Новом мире». Автор, благородный, героический, но политизированный человек, недавно сокрушенно извинялся: «Андрей, тогда такое время было, я так думал».

Ныне идет возвращение к генетическому коду, задуманному в нас Богом, – честному, бескорыстному, конкретному служению делом. Не нам понять, как спасется человечество. Это не в нашей компетенции. Но мы можем постараться быть такими, чтобы было кого и из-за кого спасать.

На наших глазах происходит рождение всеобщего и всепроникающего сознания, названного «ноосферой» как православным Вернадским, так и католиком Тейяром де Шарденом. Как всегда, этот процесс начинается с интеллигенции. Наши приближаются к интеллектуалам западного типа, профессионалам духовного дела.

И будто наоборот, западные заметно интегрируются, становятся похожими на русских, становятся совестью, состраданием нации – таковы Аллен Гинсберг, Гюнтер Грасс, Арт Миллер и т. д.

Но вернемся к стихотворению, к его главному герою:

Я довольно близко знал Николая Александровича, когда тот, не профессор, не академик, а простой научный сотрудник Пулковской обсерватории, приезжал в Крымскую обсерваторию отдохнуть от нападок, прочитать лекции о своей возмутившей академический мир теории – тяжести времени, поочаровывать местных дам. Бывший лагерник, упомянутый в книге Солженицына, он не выносил уголовников и романтичности по отношению к ним. Не высвеченный политическими прожекторами, он почти не рассказывал об ужасах заключения. Его интересовала одна страсть – его теория, что время имеет тяжесть. Одновременно он открыл лунотрясение и высчитал ветра на Марсе.

Вольноотпущенник времени возмущает его рабов – лауреат Государственной премии, тех довоенных годов, ввел формулу «тяжести времени». Мир к этому не готов.

То, что время имеет напряжение, ускорение, что оно то замедляет, то ускоряет ход, было мне понятно. Его же экспериментальная часть, когда на вакуумных весах он взвешивал звездный свет, олицетворявший для него почему-то время, – все это вызывало у меня, темного, недоверие. Но магнетизм и страсть этого опрятного человека притягивали.

Помню, мы как-то шли с ним тропой из Обсерватории в Бахчисарай. Смеркалось. Нас обступали заросли и заброшенные чаиры. Я видел перед собой круглый, коротко стриженный затылок Николая Александровича с крепкой лысиной. И странное наваждение! Мне захотелось ударить по затылку. Может быть, это древний инстинкт? Двое мужчин в лесу. Никого вокруг. Я понимал бред этого желания, но ничего не смог сделать с собой. Трусливо я завопил: «Николай Александрович, секундочку, я должен вернуться, я оставил плитку включенной». И еще что-то путаное врал про возможный пожар. Он понял все. Иронически пожал плечами и, не оборачиваясь, пошел вперед, сверкая, как желтой пяткой, своей лысиной.

Я прибежал домой запыхавшись. Рассказал о странном наваждении, настигнувшем меня в лесу. Я же не убийца! Что же творится со мной!..

На следующее утро я боялся встретиться глазами с Козыревым. Но он был ровен, как будто ничего не было.

Сейчас видно, как Николай Александрович плутал, ошибался, но оказался прав в направлении пути – в напряжении времени. С каким бешеным ускорением мчится оно сейчас, прессуя годы в мгновения. «Бог избрал безумие мира, чтобы посрамить мудрых», – говорит апостол Павел.

Достоевский любил историю про кувшин Магомета. Ангел, провожая Магомета к Богу, опрокинул кувшин, тот стал падать. После путешествия к Богу и по разным временам они вернулись. Кувшин все еще продолжал падать.

В этом кувшине спрессовалось наше время, когда за миг проносятся века.

Впрочем, может быть, эпизод проходил в космосе и кувшин медленно парил в состоянии невесомости.

На наших глазах ход истории убыстряется, время как бы сжимается и несется к точке схода. Сначала была бесконечность. Затем две тысячи лет Древней истории. Затем тысяча лет Средневековья. Затем пятьсот лет позднего Средневековья. Затем триста лет Новой истории. Затем сорок лет Новейшей истории. В секунде сегодняшнего дня сжаты столетия. Отсюда переизбыток информации, секунда становится клипом. Мы проживаем за день то, что наши предки за полвека. Время несется к точке схода. С. П. Капица считает, что точка схода находится в 2007 году. Учитывая последние исследования о неточности даты рождения Христа, приблизительно девять лет, эта точка может колебаться.