Лже-Нерон - Фейхтвангер Лион - Страница 34

• Предыдущая
• 34/93
• Следующая

   Долговязый, тощий царь Филипп  беспомощно  смотрел  вниз,  на  спокойно говорившего Варрона. Все обстояло именно так, как говорил Варрон.  Он  сам не мог бы лучше изложить причин, побудивших его  против  воли  подчиниться требованию Рима. Он был смущен и  разочарован.  Втайне  он  надеялся,  что Варрон укрепит в нем не готовность  подчиниться  Риму,  а,  наоборот,  его внутренний протест против этого.

   Но Варрон еще не кончил. Вкрадчиво, после продолжительного молчания, он начал снова:

   - Конечно, в Эдессе, во всей Месопотамии и при  дворе  великого  короля Артабана все будут удивлены, что царь Филипп  выдал  императора  Нерона  и меня римскому узурпатору. Скажут: если уж маленькая  Эдесса  не  побоялась вступиться за Нерона, то уж, конечно, более сильной Коммагене следовало бы рискнуть. Возможно, что  Артабан  лишь  выжидает,  пока  еще  какое-нибудь месопотамское государство признает Нерона, и  тогда  он  тоже  примкнет  к нему. Но  какое  дело,  в  конце  концов,  царю  Коммагены  до  нескольких миллионов негодующих сирийских патриотов, если  он  может  присоединить  к своему царству добрый кусок Эдессы?

   Царь Филипп, как ни странно, не без удовольствия слушал, как издевается Варрон над его нерешительностью. Филипп любил блеск и  богатство,  у  него была  страсть  к  строительству,  его  манила  перспектива  построить   на сокровища, которые даст ему военная добыча в Эдессе, дворцы, бани, театры, новый город. А с другой стороны,  был  огромный  соблазн:  воспользоваться случаем и взбунтоваться  против  этих  заносчивых,  неотесанных,  кичливых насильников с Запада, которые по каждому поводу так  грубо  и  глупо  давали чувствовать свою силу. Нелегко было выступить против дружественной Эдессы. Нелегко было именно ему, царю Сирии, выдать палачу человека,  на  которого возлагало надежды все сирийское Междуречье. Варрон продолжал:

   - Полагаю, о мой царь,  я  доказал  вам,  что  отдаю  должное  мотивам, которые руководят вами, и что не буду на вас в обиде, если вы  подчинитесь голосу рассудка. Но так как то, что вы - смею надеяться, скрепя сердце,  - выдадите меня Дергунчику, дело решенное и так как я нисколько  не  сержусь на вас за это, то позвольте мне предложить вам смелый вопрос.

   - Пожалуйста, спрашивайте, - сказал царь Филипп.

   Длинный и тонкий, он сидел под большой  статуей  Минервы,  которая,  по тогдашней моде, тоже была длинной и тонкой.

   - Вы, стало быть, выкажете покорность Риму, - сказал Варрон,  -  и  Рим вас за это вознаградит и расширит  вашу  территорию.  Но  пройдет  немного времени, и  Рим  снова  предъявит  вам  какое-нибудь  требование,  которое опять-таки не очень будет вам по сердцу. Из  тех  же  соображений,  что  и теперь, вы опять  уступите,  и  тогда  Рим  в  третий  раз  потребует  еще большего, и, наконец, придет день, когда вам станет невмоготу,  и  в  этот последний раз вы  волей-неволей  откажетесь.  Иначе  вы  вынуждены  будете отдать столько, что уж больше нечего будет отдавать. Другими  словами,  не кажется ли вам, мой царь, что в один прекрасный день Рим, несмотря на ваше добродетельное поведение, найдет предлог захватить Коммагену?

   Лицо  Филиппа,  крупное  лицо  мыслителя,  было  бледно,   рот   слегка приоткрыт. Филипп серьезно смотрел  в  глаза  Варрону,  умный,  печальный, поздний и усталый отпрыск великих царей. Он молчал, но  все  его  существо выражало мрачное, горькое "да".

   Варрон наслаждался его молчанием. Затем он сказал:

   - Благодарю вас за ваш ответ. Эдесса меньше Коммагены. Царь  Маллук  не слишком   культурен,   а   Шарбиль   -   поп,   начиненный   фанатическими предрассудками. Но в их сирийских головах  достаточно  здравого  понимания действительности, и когда губернатор Сирии предложил им выдать нас, они, я полагаю, не хуже нас с вами понимали, чего требует разум. Я не знаю, что в конце концов побудило их отклонить требование Рима. Может быть,  следующий довод: если мы всегда будем уступать, то сто процентов за то,  что  Рим  в конечном  счете  проглотит  нас.  Если  же  мы  теперь,   пользуясь   этим великолепным, соблазнительным предлогом, дадим отпор  Риму,  тогда  против нас  только  девяносто  процентов.  Лучше  теперь   десять   шансов,   чем впоследствии ни одного. Вы, конечно, молоды, мой царь. Если бы вашу страну и аннексировали, то вам бы оставили ваш царский титул и часть доходов.  Вы поселились бы в Риме, заняли бы место в сенате, при дворе  вашем  были  бы поэты, артисты, женщины. Вы  избавились  бы  от  многих  неприятностей,  с которыми связано управление страной, и Рим  так  далек  от  Самосаты,  что проклятья  восточных  богов  и  людей  доносились  бы  до  вас  лишь,  как отдаленный шум моря. Жить  в  Риме,  в  качестве  высокопоставленного,  но частного лица - в этом много привлекательного. Никто не знает этого  лучше меня. Вам, вероятно, небезызвестно, что до недавних пор у  меня  были  все возможности вести в Риме ту жизнь, которую я вам только что нарисовал.  Вы удивлены, что я все же объявил себя сторонником моего Нерона. До конца я и сам этого не понимаю. Мы, люди старшего поколения,  не  так  высоко  ценим разум, как вы, молодые. А может быть, мы понимаем его иначе, так что порой и  самая  блестящая  жизнь  теряет  в  наших  глазах  ценность,  если  нам приходится отказаться от некоторых абстрактных идей.

   Царь Филипп все так  же  неподвижно  сидел  под  статуей  Минервы.  Его бледное, крупное лицо казалось почти тупым, так внимательно он слушал.

   - Прошу вас, продолжайте, мой Варрон,  -  попросил  он,  когда  сенатор умолк.

   - Я кончил, - ответил Варрон. - Пожалуй, только еще вот что. Разве  это не глупая ирония  судьбы,  что  победа  нашего  Нерона  зависит  от  того, продержимся ли мы первые несколько недель, не нападет  ли  на  нас  в  эти первые недели Рим! Если нашему императору удастся удержать власть  четыре, даже три  недели,  пока,  как  сказано,  царь  Артабан  признает  его,  то царствование Нерона обеспечено на долгие годы.  Если  он  хоть  раз  будет иметь подлинный успех, если, к примеру сказать, за него вступится Артабан, если хоть раз Восток ясно увидит: Нерон жив, Нерон здесь, Нерон царствует, то одно его имя, одно его  существование  будет  уже  означать  постоянную угрозу для Рима, даже если  Нерон  временами  и  будет  лишен  возможности опираться на  сильное  войско.  В  этих  случаях  он  спокойно  сможет  на несколько  месяцев  укрыться  в  степи,  а  затем,  как  только  положение улучшится, снова появиться на горизонте. У Рима большая армия, но  у  Рима все-таки нет такого количества солдат, чтобы обшарить в погоне за  Нероном весь Восток. Риму пришлось бы начать  новую  войну  с  парфянами,  но  при существующем положении вещей он не сделает этого ни  при  каких  условиях. Одна Эдесса - этого мало. Но если Эдесса  вместе  с  Коммагеной  поддержит Нерона, то тогда он прочно сидит в седле, может скакать куда угодно.

   Царь Филипп не спускал глаз с его губ. Да, этот человек принял для себя решение, и очень соблазнительное, но ему, Филиппу, не хватает  для  такого решения мужества. Этот Варрон, прекрасно сознавая, что именно сдерживает и парализует его самого, глубже заглянул в свое "я", чем он, Филипп, и в тех тайниках, где уже не  правит  разум,  почерпнул  силы,  чтобы  разум  этот победить. Царь Филипп завидовал Варрону и восхищался им. В конечном счете, не умнее ли действительно сохранить порядочность? В этом Варрон прав: если он, Филипп, неизменно будет выказывать римлянам покорность, то его мнимому суверенитету в  Коммагене  несомненно  скоро  придет  конец,  если  же  он воспротивится, то у него будет хотя бы один шанс - пусть  слабый  -  конец этот предотвратить.

   - Я поговорю с моим капитаном Требоном, милый Варрон, -  сказал  Филипп почти весело, так как решение было принято. - И прошу вас,  не  будьте  на меня в обиде, - он улыбнулся открыто, широко, - если я на некоторое  время еще поставлю у ваших дверей стражу.

• Предыдущая
• 34/93
• Следующая