Лазоревый мундиръ: Душекрад (СИ) - Зимовец Александр - Страница 2

В семь часов вечера тринадцатого мая двести второго года от Сопряжения на тверском вокзале остановился поезд, следующий из Москвы в Санкт-Петербург. Тормоза в последний раз прошипели, кондукторы почтительно откинули лесенки, и в тот же миг из вагона третьего класса на платформу элегантно соскочил рослый темноволосый молодой человек, давно дожидавшийся в тамбуре.

Он барским жестом бросил в урну газету, которую прочел целиком, пока томился в тесноте вагона третьего класса. Прочел о визите делегации Североамериканских Соединенных Штатов с благодарственным адресом для Его Величества по случаю стапятидесятилетия со дня, когда тот милостиво разрешил сохранение в Штатах Конгресса и выборов. Прочел о грандиозном бале во дворце великого князя Бориса Сергеевича по случаю рождения сына, прапраправнука Его величества. Великий князь так обрадовался, что лично осветил вечерние гуляния искусственно вызванными молниями, не сопровождавшимися дождем. Прочел и забавный фельетон, высмеивавший воззрения нигилистов. Все это, однако, не занимало его, он ехал, отмахивался от табачного дыма и предвкушал.

Одет молодой человек был с иголочки: щегольский клетчатый сюртук, светлые узкие панталоны, даже белые перчатки. В руках держал букет белых камелий — также недешевый. И вместе с тем, он только что провел два часа в насквозь прокуренном вагоне третьего класса, соседствуя там с мастеровыми, торгующими крестьянами и неудачливыми коммивояжерами, из чего проницательный читатель может заключить, что денежные обстоятельства его были не совсем хороши. Мы же со своей стороны прибавим к этому, что они были хуже некуда.

Молодой человек, а звали его Германом Сергеевичем Брагинским, был студентом Московского университета, проучился три года на юридическом факультете, и нынче лишился от родителя содержания и, перебиваясь случайными заработками переводами и частными уроками, ожидал места секретаря у какого-нибудь преуспевающего адвоката, чтобы как-нибудь скопить денег и закончить курс. Вот только преуспевающие московские адвокаты как назло были обеспечены секретарями в полной мере, а на более прозаическую должность письмоводителя где-нибудь в Департаменте почт или в Казенной палате молодой человек был не согласен из честолюбия, на которое, впрочем, имел некоторое право.

Фамилия Брагинских была не последняя в Российской империи. Прапрадедушка Германа, Владимир Брагинский, участвовал во всем памятной битве на Маныче, положившей конец демоническому вторжению, был ранен, произведен в полковники и сделал затем блестящую карьеру, так что многие прочили ему даже графское достоинство и рубиновый жезл, но не сложилось. Пращур рано умер, так и не дождавшись своего графства.

Наследникам же его все, как на зло, счастья отличиться в глазах императора уж не выпадало, и дела у них шли все хуже и хуже, пока, наконец, отец, Сергей Андреевич, не был принужден продать за долги последнее имение, лишиться таким образом остатков магической силы и жить скромненько в Москве на доходы от двух каменных домов, выдавая сыну-студенту скромное жалование, состоявшее не столько из денег, сколько из упреков в неблагодарности и мотовстве.

Как мы можем заметить, упреки эти были не вполне несправедливы, так как нынче мы видим Германа Сергеевича не только одетым по моде, но и надушенным дорогим одеколоном, но и при небольшом саквояжике, в котором скрывается бутылка приличного белого вина и фунт сладостей из магазина Люке, что на Тверской.

Все это было приобретено молодым человеком буквально на последние деньги, а кое-что и на заемные, которыми он разжился у друга своего Игнатия Карасева, в недавнем прошлом бурсака, а ныне — духовного целителя третьего ранга. А должность это денежная, так что не грех было у Карасева и позаимствоваться, не даром же Брагинский за него самого не раз в трактирах расплачивался, когда Карасев еще учился в своей бурсе и был гол, как сокол.

Впрочем, и повод для подобного шика был. Месяц назад, заехав проведать отца, познакомился Герман у него с тверским чиновником, коллежским асессором Румяновым, толстым господином со старомодными бакенбардами и вечным насморком, от которого тот не переставая сморкался, издавая какой-то слоновий рык. С Румяновым они позже зашли в трактир, выпили, обсудили гномский вопрос, во многом сошлись, и изрядно подвыпивший чиновник предложил Брагинскому заезжать к нему как-нибудь запросто. Неделю спустя Герман к нему в самом деле заехал и познакомился с супругой чиновника, статной блондинкой, дамой еще молодой, но уже весомых достоинств, которые с трудом удерживал лиф ее сиреневого платья.

По тому, как эта дама на него поглядела при первой встрече, Герман понял, что ей должно быть очень скучно в этом доме на окраине провинциального города, с мужем-барсуком и единственной дочкой, которую она незадолго до того отправила в пансион. Ничего такого между ними сказано не было: поговорил Герман с ней о литературе, очень ее заинтересовал рассказом о модных ныне поэтах-экстатистах, пообещал привезти как-нибудь что-то из них почитать, да и засобирался домой. И только уже у выхода, провожая его, Аглая Мартыновна — так звали Румянову — взяла его за руку и прошептала, слегка смутившись: «Заезжайте к нам как-нибудь еще. Да вот хоть бы в мае, числа тринадцатого? Я вас очень буду ждать».

Признаться, Герман, может быть, и манкировал бы этим приглашением, если бы коллежский асессор не упомянул в разговоре с ним, что как раз двенадцатого числа убывает на ревизию в Кашин, где местная управа совсем уже потеряла всякий страх и стыд, и надо бы ее вывести на чистую воду, на что у него уйдет никак не менее недели.

С учетом этого, приглашение Аглаи Мартыновны приобретало несколько иной оборот, довольно волнующий. В этом-то и причина того, что Герман в отличном расположении духа ехал нынче в нанятой на вокзале извозчичьей пролетке, напевая себе под нос романс «Не возбуждай несбыточных мечтаний» и барабаня пальцами по саквояжику. Жизнь его в последнее время бы скучной, как урок грамматики, и он радовался тому, что в ней наметилось хоть какое-то приключение. Если бы только мог он знать в ту пору истинный масштаб приключений, навстречу которым он едет!

Впрочем, нельзя сказать, чтобы он не осознавал некоторой неуместности своего гусарства. Его Внутренний Дворецкий, глядя на это, осуждающе качал головой и пощипывал бакенбарды.

Про Дворецкого надо, пожалуй, разъяснить. Настоящего дворецкого у молодого человека никогда не было — не на что содержать. Однако он всегда любил представлять себя этаким великосветским шалопаем, у которого есть умный, но брюзгливый старый слуга, который хоть и не любит проказ своего барина, но всегда за него горой, в нужное время и остановит, и совет дельный подаст, а то и просто поворчит, и от этого на душе уже легче.

Так-то в его воображении и родился Внутренний Дворецкий: этакий в возрасте уж с пятьдесят, в старомодной ливрее и с пышными бакенбардами. Он обычно и являлся пред внутренним взором Германа, когда происходило нечто из ряда вон и нужен был совет, а посоветоваться было не с кем. Нынче особенного совета не требовалось, однако Внутренний Дворецкий иной раз являлся и без зова, когда чувствовал, что барин расшалился. Впрочем, Герман от него отмахнулся. Поди прочь, не до тебя сейчас.

Аглая Мартыновна встретила гостя в дверях, зарделась, приняв букет, пригласила войти и проводила в простенько обставленную гостиную со слегка ободранными стульями и гравюрой, изображающей амура. Наш герой рассыпался в комплиментах, похвалив и ее глаза, и вкус, с которым она выбрала свое зеленое платье — довольно открытое, надо сказать — и даже нацелился, было, сказать уже что-нибудь насчет форм, достойных Венеры…

Смутил его только звук нескольких голосов, причем мужских, доносившихся из-за стенки. Не напутал ли он что-нибудь? А ну как коллежский асессор на самом деле дома? В таком случае явление с букетом не объяснишь, и выйдет скандал.

— Что такое? — спросила разнежившаяся от комплиментов Аглая, заметив, что гость что-то занервничал.