Дневник Ноэль - Эванс Ричард Пол - Страница 11

– Да, сэр. – Он достал свисток и свистнул. К нам тут же подъехала темно-красная машина. – Прошу вас, сэр, – молодой человек открыл передо мной заднюю дверцу. Я сунул ему пять долларов и забрался в такси.

– Куда? – спросил водитель.

– Городское кладбище, – ответил я.

Таксист вырулил с огромной круглой стоянки перед гостиницей на Вторую западную. Машин на центральных улицах по-прежнему было мало.

– Ну и пурга была сегодня утром, – заговорил водитель. – Пришлось немного дома посидеть.

– Удивительно, как быстро все закончилось и все вернулись к своим делам.

– Такая уж в Солт-Лейке погода. Это все озеро. Не нравится сейчас, пережди немного. – Он взглянул на меня в зеркало заднего вида. – Не уверен, что дорогу на кладбище уже почистили.

– Рискнем.

Минут через десять мы уже въезжали в угловые ворота кладбища. Было видно, что снегоуборочная техника прошла здесь совсем недавно.

– Теперь куда? – спросил водитель. – Кладбище огромное. Хотите любопытный факт? Это самое большое действующее городское кладбище в стране.

– Знаете, где похоронен Лестер Вайр?

– Лестер Вайр?

– Который изобрел светофор.

– Хм. Нет, но могу поискать. – Он остановился на заваленной снегом обочине узкой дороги и полез в смартфон. – Лестер Фарнсворт Вайр. Изобретатель электрического светофора. Здесь говорится, что он выбрал красный и зеленый цвета, потому что дело было в Рождество и у него под рукой оказалась электрическая гирлянда. – Таксист отложил телефон. – Его могила на северо-восточной стороне. – Мы двинулись дальше. – Теперь я знаю, в чей адрес слать проклятья, когда попаду на три светофора подряд. – Он снова взглянул на меня. – Родственник?

– Нет. Мой брат похоронен рядом.

– Понял.

Мы продолжали петлять по улочкам кладбища, пока наконец не выехали к возвышающемуся над снегом бетонному памятнику, и водитель остановился.

ЛЕСТЕР ФАРНСВОРТ ВАЙР

3 СЕНТЯБРЯ 1887 – 14 АПРЕЛЯ 1958

ИЗОБРЕТАТЕЛЬ

ЭЛЕКТРИЧЕСКОГО СВЕТОФОРА

– Вот он ваш человечек. Точнее, его могила.

– Вернусь через несколько минут, – предупредил я и вылез из машины. Хоть мы и были всего в десяти минутах езды от гостиницы, но поднялись выше, и здесь уже было заметно прохладнее. Чтобы окончательно не замерзнуть, я поплотнее запахнул пальто.

Мой брат был похоронен в двадцати шагах справа от трехметрового обелиска с цементным шаром наверху. Надгробный камень лежал вровень с землей, поэтому его занесло снегом. Я подошел к могиле, нащупал памятник носком ботинка, опустился на колени и сгреб снег с гранитной поверхности.

Я был на этом месте столько раз, что теперь уже и не сосчитать. Даже по прошествии многих лет мне без труда удалось отыскать занесенную снегом могилу. По всей видимости, традиция эта появилась давно – смутно помню, как в день рождения Чарльза мать с отцом зажигали бенгальский огонь и втыкали его в землю. После развода мы с мамой приходили сюда вдвоем. Три раза в год. В день рождения Чарльза, на Рождество и в августе, в годовщину его гибели.

Но вот прошло семнадцать лет. Я стоял и смотрел на надгробие.

– Ты не должен был умереть, Чарльз. Где бы ты сейчас ни был, я надеюсь, тебе там лучше, чем мне здесь.

Еще несколько минут я постоял у могилы и вдруг подумал, что, возможно, мать похоронена где-то рядом. Сделав несколько шагов к востоку от могилы брата, я нащупал еще одно надгробие. Расчистил ногой снег и прочитал:

РУТ КЭРОЛ ЧЕРЧЕР

ДА УПОКОИТСЯ С МИРОМ

Я вздохнул. Потом вернулся к такси и уселся на свое место.

– Обратно в отель.

Видимо, что-то во мне изменилось, потому что водитель всю дорогу не проронил ни слова.

* * *

Я не стал подниматься в номер. Вместо этого прямо из такси направился на стоянку к своей машине. Подождал несколько минут, пока прогреется двигатель, и поехал к дому матери.

Южной окраине Солт-Лейк-Вэлли повезло еще меньше, чем центру. Район, где жила мать, насколько я мог судить, почти на метр утопал в снегу. Вся округа казалась какой-то заиндевевшей деревней, а машины больше походили на иглу, нежели на автомобили.

После снегоуборочной техники дорога выглядела словно тоннель без крыши, по обеим сторонам ее высились полутораметровые сугробы. Тем несчастным душам, что оставили машины на улице, теперь долго придется откапывать своих железных коней.

Я остановился у дома матери. Чтобы попасть во двор, пришлось прокладывать путь через глубокий снег.

Когда я приехал, уже смеркалось. Дом стоял, погруженный в темноту, а по дорожке к парадной двери вели чьи-то следы. Совсем свежие и хорошо различимые: небольшие, женские, на маленьком каблучке. Неужели приходила Элис? Хотя вряд ли. Она бы увидела, что моей машины нет. К тому же для пожилой женщины переход через такие сугробы чреват переломом бедра. Но кто еще мог прийти в такую погоду, ума не приложу.

Я отпер парадную дверь и вошел. Включил свет, пробрался к термостату. Повернул его на двадцать пять, включил на телефоне музыку и принялся за гостиную, которая пугала меня больше всего.

Разбирая завалы, я думал о Чарльзе, о том дне, когда он умер, о том, как мы с матерью ходили к нему на могилу. Невозможно было предугадать, как она поведет себя в следующий раз. Иногда мать падала на колени и выла. Бывало, просто сердито глядела на землю. То были самые ужасные моменты в моей жизни. Непредсказуемость этих дней, дней Чарльза, наводила на меня панический страх.

Уборка заняла часов пять, закончил я уже после десяти. Сегодняшняя цель была достигнута – мне удалось полностью разгрести пианино. Я протер влажной тряпкой стул, снял перчатки и сел. Начал играть. Пианино было расстроено, но звучало вполне сносно.

Мать заставляла меня брать уроки игры на фортепиано, что я исправно делал, пока не ушел из дома, где оставил и инструмент. Если не считать пары вечеринок, я не садился за пианино много лет. Я вычеркнул музыку из своей жизни, наверное, потому что она принадлежала не мне. Это Чарльз хотел научиться играть. А через год после его гибели эту ношу возложили на мои плечи. Пианино никогда меня не привлекало, поэтому я всей душой ненавидел уроки музыки. И все же она была частью моего прошлого. Частью меня. И хотя я противился, получалось у меня неплохо.

Я заиграл «Звуки тишины» Саймона и Гарфанкела. Помню, как-то вечером мать зашла в гостиную, как раз когда я играл эту композицию. «Сыграй еще разок», – нежно попросила она, когда я закончил.

Это была последняя из выученных мной песен, наверное, поэтому и осталась в памяти. А может быть, потому что это была сама грустная из всех написанных человеком мелодий.

Я играл, и слезы катились по щекам. Впервые после известия о кончине матери утрата ощущалась так остро. Я с силой ударил по клавишам, опустил голову на крышку и заплакал. Но что оплакивал, я не знал. Может, мать. Может, мать, которой у меня никогда не было. Может, потерянное детство. А может, все разом.

И вдруг я кое-что вспомнил. Встал и заглянул под сиденье. Надпись все еще была там. Когда-то Чарльз вывел черным маркером:

Пианино Чарльза Черчера

Через пять лет я добавил:

Забирай его себе

Я выпрямился, закрыл инструмент, запер дом и поехал в отель.

Глава десятая

14 декабря

Утром я проснулся около девяти. Вчера по пути в отель решил, что оставлю пианино себе, поэтому сразу полез в интернет найти того, кто поможет его перевезти. Двое отказались, когда узнали, что везти надо в Кер-д’Ален. Третий с удовольствием согласился взяться за работу.

Из отеля выехал рано. День обещал быть красивым, голубое небо напоминало таитянскую лагуну. Я заехал в «Старбакс», взял большой кофе с черничным печеньем и поехал в дом.