Ты никогда не исчезнешь - Бюсси Мишель - Страница 15

Я вспомнила статьи про родимые пятна. Еще позавчера вера в реинкарнацию показалась бы мне бредовой, все равно что верить в существование единорогов или источник вечной молодости.

— Что вы об этом думаете, Мадди? — продолжал Ваян. — Надо ли доказывать, что нечто существует, до того, как в это поверить? Или, напротив, считать, что все возможно, поскольку нет доказательств обратного?

Спасибо, Ваян. Эти балийские максимы мне очень помогают.

— Я ничего об этом не думаю. Я такая же, как все европейцы… Реинкарнация — это что-то… нечто, по-моему, далекое от нас.

— Вам так лишь кажется А по результатам опросов более четверти европейцев верят в реинкарнацию. И идея эта зародилась в европейской колыбели.

Нет, Ваян, мне бы такое и в голову не пришло. До вчерашнего дня я принадлежала скорее к большинству скептиков.

— Теория реинкарнации развивалась в античной Греции, одновременно с демократией или республикой. Платон, Пифагор и многие другие в нее верили. Греков хоронили с золотыми пластинками, это были своеобразные инструкции, как душе не заблудиться между двумя жизнями. Эту религию называли орфизмом, отсылая к мифу об Орфее.

— Орфей? Этот тот самый, который играл…

— На лире. Гитаре богов, если хотите. Той, что околдовывает стражников ада, чтобы можно было увести любимых в новую жизнь.

Лира!

Том играл на подобии лиры во дворе фермы. Эстебан попросил у меня в подарок на день рождения лиру-гитару. Как он мог узнать, что она означала? От кого он мог это узнать? Зачем бы ему…

— Мадди? Мадди, вы меня слышите? Успокойте меня! Я в Гавре, до вас шестьсот километров, но вы же знаете, меня здесь никто не удерживает. Скажите одно только слово — и я приеду.

Укромное мюрольское кладбище пряталось от жары в тени елей. От реки веяло прохладой, окрестные поля уже пестрели первоцветами, коровы вышли на пастбища, но вежливо держались в сторонке от церемонии. Казалось, деревенские жители собрались отпраздновать приход весны, возрождение растений, возвращение насекомых и ласточек, а не пришли на похороны.

Все в Мюроле знали Мартена Сенфуэна, и все сегодня были здесь. Мэр, она же глава крупнейшего молочного кооператива в регионе, дала понять, что мне как врачу коммуны нужно присутствовать на церемонии. Услуга за услугу. Недавно она предоставила в мое распоряжение нескольких своих служащих, чтобы они помогли обновить кабинет: Ален-Сушняк обрезал деревья у меня перед окном, Удар Бенслиман составил для меня список культурных мероприятий на весь сезон, Савина Ларош рассказала о социально незащищенных людях, которые больше всего ее заботят, Нектер Патюрен предложил свои услуги на случай, если мне понадобится ставить печати на бумагах или если надо будет выбрать растения для травяных чаев, и, разумеется, Мартен Сенфуэн рассказал мне про местные проблемы, не такие уж мелкие: наркотики, алкоголь, домашнее насилие…

Все считали Мартена хорошим человеком. Не потому ли природа воздавала ему почести, не облачаясь в белое или серое?

Церемония на кладбище тоже получилась яркой, расцвеченной.

Гонщики Арвернского велоклуба пришли в своей официальной синей с золотом форме. Они положили перед могилой два круглых венка, к мраморной плите был прикреплен гранитный руль, разве что гроб не накрыли белым в красный горошек полотнищем.[6] Мартен Сенфэун это оценил бы, но кюре не позволил. У Мартена было чувство юмора и большое сердце. В конце концов оно не выдержало.

Кюре читал молитвы, рядом стояли два мальчика из церковного хора, один держал ведерко со святой водой, другой — корзинку для пожертвований. Я знала обоих, это Янис и Энзо, один — астматик, второй — диабетик, те еще подарочки им достались от небес, но они не злопамятны.

На кладбище все встали тесной кучкой, а я держалась в сторонке, догадываясь по взглядам местных, что я здесь чужая. Габриэль взял меня за руку. После моего звонка Ваяну Балику Кунингу мы помирились. Габриэль выслушал мой долгий рассказ и успокоил меня насчет лиры, родимого пятна, сходства и всего прочего. «Объяснение непременно существует, — заверил он меня, — нужно только подумать и найти его». Он пообещал мне помочь. И, чтобы не оставлять меня одну на кладбище, согласился вылезти из своей норы, надеть черный пиджак, темные джинсы и даже галстук. Спасибо, Габриэль, я знаю, каких усилий тебе стоило так вырядиться.

Четверо велосипедистов — самому младшему двадцать лет, самому старшему под сто — разом встали, чтобы поднять гроб. Я их узнала: красавчик-спасатель Максимильен, тренер по горным лыжам Люка, фермер-пенсионер Жюль, ученик пекаря Батист.

Следом за ними выстроилась процессия, все с кошельками наготове. Перед могилой и гробом мальчики из хора поставили ведерко и корзинку — немного святой воды для потустороннего мира и несколько евро для этого. Я узнавала почти всех деревенских, за три недели все они перебывали в моем кабинете, и, возможно, мне было известно больше их секретов, чем тем, кто родился и вырос в Мюроле.

Не потому ли они смотрели на меня таким неподвижным, тяжелым взглядом? Вот уже несколько дней мне казалось, что местные жители за мной следят. Особенно двое из них — полная энергии социальная работница и флегматичный секретарь мэрии.

Я готова была поклясться, что секретарь мэрии одинок, с виду — типичный старый холостяк. Но нет, он держал под руку даму настолько же эксцентричного облика, насколько консервативным был его собственный. Должно быть, его ровесница, лет пятидесяти, но одета так, будто моложе лет на двадцать. Этнического стиля туника поверх цветных колготок, из-под соломенной шляпы свисают серьги в виде буддийских барабанов, на шее странная медная подвеска из перекрученных спиралей.

По другую сторону от секретаря стояла Амандина, полная противоположность первой даме — строгая, во всем темном. Она тоже держалась поодаль — стеснялась или ей трудно было долго стоять и хотелось прислониться к кладбищенской ограде? Глядя на ее усталое лицо, я склонялась ко второму объяснению. Она пришла без Тома — наверное, решила, что десятилетнему ребенку не место на похоронах. Раньше я бы тоже подумала так. В свое время я не взяла Эстебана с собой на похороны моего отца. Ему тогда было всего восемь. Я попыталась ему объяснить, что люди там будут грустные, станут плакать, это может его напугать, и предложила, если хочет, нарисовать что-нибудь для дедули или написать ему записку.

Передавая из рук в руки кропило, некоторые крестились, другие что-то бормотали, но я не слышала слов, потому что здоровенные мужики в синей с золотом форме ревели, как большие младенцы. Потерять друга — значит утратить иллюзию бессмертия.

А дедуля сможет прочитать записку?

Странно, как иногда всплывают воспоминания. Я ни разу за двенадцать лет не вспоминала тот разговор с Эстебаном. И только эта церемония, это кладбище… эта тайна.

Надеюсь.

Я сидела на краю его кровати, дожидаясь, пока Эстебан заснет.

Значит, дедуля не умер? Только его тело было слишком старым. Но его ум еще жив. Ему надо найти новое тело. Мама, почему бы тебе не родить ребенка? И у дедули было бы совсем новое тело.

Тогда я, кажется, улыбнулась. Или объяснила ему, что маленький ребенок совершенно не входит в мои планы или что у тела с духом все совсем по-другому, что у ребенка есть собственная личность, а может, и ничего не ответила, поцеловала Эстебана и выключила свет. По правде сказать, это напрочь вылетело у меня из головы. Я тогда не прислушалась к его рассуждениям, я восприняла это как милую выдумку маленького мальчика то ли под влиянием мультфильма, увиденного по телевизору, то ли после какого-нибудь разговора на переменке. Почему это воспоминание не всплыло раньше? Потому что тогда оно не имело никакого значения, ни с чем не перекликалось. А сегодня…