Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 3 (СИ) - Токсик Саша - Страница 36

— Какое необычное название, — замечает юная любительница орнитологии. — Прям вот так и называется?

— Угу, — говорю. — Зимородок длиннохерый. Это по-латыни.

Через два часа после ухода этой весёлой компании я уже начинаю по ним скучать. Солнце по небу движется медленно, словно его приколотили к одной точке гвоздями.

Я со скуки съедаю два привезённых с собой бутерброда и выпиваю полтермоса чаю. Морячок в яхт-клубе выносит на берег топор, полено и принимается строгать лучину для своего самовара.

Уже к вечеру, когда я планирую сворачиваться, в яхт-клубе появляются первые посетители. Одни — солидная пара в возрасте, устраивают на своей яхте генеральную уборку.

Позже появляются знакомые лица. В яхт-клуб приходит Грищук — отец Кэт, с каким-то коренастым, полностью лысым мужиком, лицо которого покрыто таким количеством морщин, что похоже на изюм. Эти действительно выходят под парусом, вскоре минуют остров и пропадают у меня из виду. Ждать их возвращения уже некогда.

На второй день компания ребят заглядывает ко мне как к давнему знакомому, интересуются моими успехами и делятся со мной лимонадом и пряниками.

Позже я слышу через кусты их хохот и шумный плеск воды, словно кто-то входит туда «бомбочкой».

Изучаю распорядок дня сторожа. В день он выкуривает не менее пачки папирос, чай пьёт дважды, а ближе к вечеру любит посидеть с удочкой в конце пирса.

Моё время утекает сквозь пальцы. Совсем скоро больничный заканчивается. Мне нужно будет выйти на работу. Из редакции уже вот так на весь день не сбежишь.

Удача улыбается мне только на третий день.

* * *

Главный редактор газеты «Знамя Ильича» Эдуард Ашотович Ваграмян любил задерживаться на работе.

Во-первых, из за этого вынужденно не могли уйти домой его секретарша, ответственный секретарь редакции, два зама и ещё куча людей. А Эдуард Ашотович обожал доставлять людям неудобства.

Во-вторых, только в вечерние часы он чувствовал себя в газете единовластным и абсолютным правителем.

Смолкали разноцветные телефоны с кучей «вводных», пожеланий, заданий, вопросов, отвечая на которые Ваграмян вынужден был улыбаться, льстить, прогибаться и изображать недалёкого клоуна.

Только к этому моменту он брал процесс подготовки очередного номера в свой кулак. Лично просматривал статьи, вёрстку, кегель, фотоиллюстрации.

Даже содержание прогноза погоды Ваграмян вычитывал лично, опасаясь, что туда может вкрасться крамола.

Время уже приближалось к десяти часам вечера, когда его руки дошли до пачки фотографий, лежащих в чёрном пакете от фотобумаги.

Что за ерунда? — подумал Ваграмян. Затем вспомнил, Изольда, ответственный секретарь очень просила «посмотреть работы мальчика». У Ваграмяна даже зубы заныли от этой просьбы.

Предыдущего протеже Изольды, Виталика Терентьева не знали, куда сплавить. Большего рукожопа, главный редактор в своей жизни не встречал.

Ваграмян, скучая, вытащил снимки. Неплохие фото, но бессмысленные. Ни сюжета, ни цели, ни драматизма.

Главный редактор хмыкнул, а потом подтянул к себе телефон.

— Владлен Игоревич, не разбудил? — проговорил он в трубку, — извини дорогой, что беспокою так поздно. Тут у меня фотографии в редакции оказались любопытные… Чем любопытны? Да просто на них — ты.

Глава 18

На следующее утро я просыпаюсь под бодрый стук киянки о листовое железо.

Ворюга-хуторянин действительно оказывается отличным кровельщиком. Это подтверждает даже Митрич, явившийся ко мне на инспекцию. Очевидно, он готовился размахать нерадивого школяра в моём лице, даже подготовил для этого специальное ехидное выражение на своей физиономии.

Однако придраться оказывается не к чему.

— Как же ты куркуля этого уболтал, — удивляется старик-фотограф, топорща усы. — Он меньше чем за полтинник с места не сдвинется. Неужто заплатил?

— Не поверишь, Митрич, — говорю, — сам вызвался помочь по-соседски. Да, Павел Михайлович? — кричу я в этот момент жестянщику, который подгибает что-то, сидя на самом верху крыши. — Вы же из чистого сердца, да?

— Угу, — недовольно бурчит тот, не поднимая глаз.

У него работа забесплатно вызывает невероятные моральные страдания.

«Слоны», кстати, его появлению совсем не удивились. Он ведь им так и сказал: «утром приду, предложу свои услуги». Так что у нас здесь налицо самое настоящее самосбывающееся пророчество.

— Темнишь ты, — усмехается Митрич. — Ну да ладно, главное, чтоб дело делалось. Ты сегодня придёшь конструкцию свою фотографировать?

Моя идея использовать его фотолабораторию для съёмок археологических находок привела Митрича в чрезвычайное волнение. Науку он очень уважал, а к предстоящей встрече с профессором Аникеевым готовился так, словно к нему в ателье пожалует как минимум Шлиман, раскопавший Трою.

— А как ты думаешь, — интересуется он, — может, мне чаю приготовить?

— Приготовь, Митрич, — говорю. — Хуже точно не будет.

Он замолкает, кивая в такт каким-то своим мыслям.

— А как ты считаешь, профессора коньяк употребляют?

— Они, Митрич, практически всё употребляют, — вспоминаю я свои прежние поездки по раскопкам. — Так что от коньяка точно не откажутся.

— Ты гляди не опаздывай, — командует Митрич, тыча в мою сторону крепкой деревянной палкой, которую даже самые злые языки не посмеют назвать бадиком.

Старый фотограф опирается на неё с таким же достоинством, как какой-нибудь английский аристократ на свою трость.

* * *

— Смотри-ка, а Митрич-то расцвёл, — говорит мне вышедшая дома мама. По утрам она забегает перед работой, чтобы переодеться и, несмотря на все мои протесты, приготовить мне завтрак.

— А что, раньше он, что ли, таким не был? — удивляюсь.

— Да уж несколько лет, как из своей каморки почти не вылезал, — говорит она. — Слухи ходили, что запил сильно, а тут погляди-ка, орёл! — она смотрит в спину мужчине.

Митрич хоть и раскачивается из-за хромоты, словно моряк в шторм, но решительно и боевито шагает вдаль по сельской улице.

— Красота-то какая, — поднимает она глаза на нашу новую кровлю, а потом неожиданно добавляет: — Надо Сергею Владимировичу при случае спасибо сказать. Надо же, сдержал обещание.

Я при этих словах аж закашливаюсь.

— Не торопись только, — говорю. — Пускай закончит сначала, а потом уже можно и благодарности высказывать.

— И то верно, — говорит она. — Ты когда на работу-то собираешься? А то мне тут твоя мадам столичная уже все жилы вытянула. «Ой, как же так, а где же Алик? Что же он на больничном, а дома нету?» — умело передразнивает она высокий голос Подосинкиной.

Редакторшу она недолюбливает. По-прежнему не может простить ей того, что я предпочёл несерьёзную профессию фотографа поступлению в политехнический институт и учёбе на инженера.

— Завтра, — отвечаю, — как раз сейчас больничный пойду закрывать, а завтра на работу.

— А не рано? — тут же начинает волноваться мама. — Точно уже зажило всё? А то ты вечно торопишься.

— Точно, мам, — убеждаю её. — Вот, смотри, всё заросло и ничего не болит.

Я для убедительности несколько раз поднимаю руку вверх. Действительно, не болит. У матери Кэт золотые руки, несмотря на все её прочие недостатки.

— Ну хорошо, — с сомнением кивает она. — Но ты всё равно у доктора спроси, вдруг ещё рано.

— Спрошу, — я целую её в щеку. — Иди уже, а то на репетицию опоздаешь.

В больнице я вновь удостаиваюсь внимания лично главного врача Константина Мельника. Тот при виде меня расплывается в улыбке. Ни дать ни взять добрый доктор из детской книжки.

— Всё у вас прекрасно, — осматривает меня он. — Старайтесь в ближайшем будущем избегать серьёзных нагрузок, чтобы рану не тревожить. Сегодня можно снять шов. Поставьте печать в регистратуре, а ко мне загляните через пару недель. Посмотрим, как у вас проходит процесс заживления.