Дело побежденного бронтозавра - АНОНИМYС - Страница 1

Давно уже старший следователь не видел полковника Щербакова таким задумчивым.

Когда Волин вошел в кабинет, непосредственное начальство стояло у окна и смотрело на улицу. Что именно оно там высматривало, понять было совершенно невозможно. Старший следователь на всякий случай тоже выглянул в окно из-за широкого полковничьего плеча – и ничего там не увидел. То есть не то чтобы совсем ничего, но, скажем так, ничего особенно нового. По улице ехали те же автомобили, что и вчера, шли те же прохожие, не говоря уже о домах, некоторые из которых стояли тут уже со времен царя Гороха.

– Садись, Орест Витальевич, – не оборачиваясь, негромко сказал полковник.

Волин удивился: по имени-отчеству Щербаков звал его раз примерно в сто лет, ну, или немногим чаще. Тем не менее на стул он сел и приготовился ко всему – от увольнения до вручения ордена «За заслуги перед Отечеством» четвертой или даже третьей степени. Какие такие особенные заслуги могли быть у него перед отечеством, Орест Витальевич не знал – на то есть вышестоящее начальство, ему судить сподручнее. Он же сам по совету Пушкина, не дрогнув, примет и увольнение, и орден.

До орденов, впрочем, дело не дошло, о чем можно было догадаться и самому: ордена у нас обычно вручает не непосредственное начальство, а глава государства. Правда, и увольнять его тоже не стали, и это была хорошая новость, потому что идти куда-нибудь вахтером майор юстиции Волин совершенно не хотел – он чувствовал себя еще слишком молодым для такой абстрактной должности.

Полковник наконец отвернулся от окна, сел за стол напротив Волина и, глядя куда-то мимо него, произнес загадочную фразу:

– Совсем озверел…

Кого именно полковник имеет в виду, старший следователь даже думать не хотел. То есть он, конечно, мог догадываться, но предпочитал этого не делать. Потому что оперативная сметка – вещь хорошая, но всякая сметка хороша в рамках конкретного уголовного дела. Если же ты свою догадливость начнешь пихать всюду, куда только можно, то ни к чему хорошему это не приведет. Пусть уж руководство само скажет, кого оно имеет в виду, когда использует такие непочтительные формулировки.

– Совсем, говорю, озверел народ, – продолжал полковник.

Ах, вот о ком речь! Ну, это зло еще не так большой руки, да и нет в этом ничего нового, народ – он на то и народ, чтобы время от времени звереть. Как это говорит старая пословица: не озвереешь – не покаешься? Вышеупомянутый Пушкин, как известно, тоже говаривал: «Да здравствует русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Впрочем, нет, у Пушкина это было как-то по-другому, общий смысл сводился к тому, что не надо нам никакого бунта – ни русского, ни тем более иностранного. Хватит и того, что они нам тут без всякого бунта устроили…

– Что-то случилось, Геннадий Романович? – полюбопытствовал старший следователь.

– Случилось, брат, – вздохнул полковник. – Священника убили, отца Георгия.

Имя это ничего не говорило Волину, тем более что Щербаков по принятому православному обычаю назвал священника только по имени, без фамилии. Но, может быть, священника этого лично знал сам полковник?

– Не знал, – отвечал Щербаков, – да это тут и ни при чем вовсе. Я в общем смысле рассуждаю. Понимаешь, майор, в жизни, какой бы она ни была сумасшедшей, должны быть какие-то святые вещи. Есть категории людей, которых, по моему мнению, убивать нельзя ни при каких обстоятельствах. То есть это я не к тому говорю: убивать, конечно, вообще никого не надо. Но когда убивают, например, детей, беременных женщин, врачей там, учителей, священников, лично меня какой-то непонятный страх охватывает. Как будто не среди людей мы живем, а в диких джунглях, среди львов и крокодилов…

– Так точно, товарищ полковник, именно там мы и живем, – подтвердил Волин.

Начальство бросило на него острый взгляд: не издевается ли над ним, случаем, подчиненный-карбонарий? Но старший следователь смотрел совершенно серьезно, без какого-либо намека на улыбку.

– Что известно об убитом? – спросил Волин.

Оказалось, покойный Георгий Вельяминов был молодым еще мужчиной, ему не исполнилось и тридцати. Священником, впрочем, он был тоже молодым, рукоположили его менее года назад… А вообще, вот адрес храма и телефон настоятеля, пусть господин старший следователь, он же товарищ майор, сам всех, кого надо, и расспросит.

Старший следователь, не искушенный в богослужебных делах, попал в храм Троицы Живоначальной прямо в разгар всенощного бдения. Свечи подрагивали живым огнем перед образами, алтарный иконостас поднимался вверх, и лики святых под высокими церковными сводами смутно мерцали в вечерней полутьме. Хор пел величественно и печально, немногочисленные прихожане крестились и кланялись, и старшему следователю тоже почему-то захотелось перекреститься и склонить голову в память о незнакомом ему отце Георгии.

Женщина в темном платке, принимавшая записочки и продававшая свечи, сказала Волину, что до конца вечерней службы осталось еще часа полтора, не меньше. Тот задумался: терять полтора часа на ожидание ему не хотелось. С другой стороны, выдернуть настоятеля посреди богослужения для разговора было, разумеется, делом совершенно невозможным.

– А вы крещеный? – спросила женщина, видя его колебания.

– Крещеный, но не воцерковленный, – коротко отвечал Волин.

– Это ничего, все равно постойте, послушайте. У нас службы хорошие.

Старший следователь удивился: он не знал, что службы бывают хорошие и плохие. Своей наивностью он даже немного повеселил собеседницу. Не хорошие и плохие, уточнила она, а есть, в которых благодать чувствуется, и есть такие… безблагодатные.

– А вы с отцом Георгием были знакомы? – спросил он.

Лицо у собеседницы стало грустным, она смахнула слезинку. Конечно, она знала отца Георгия, да и как не знать, он вторым священником служил в храме.

– Очень был хороший батюшка, внимательный, добрый, – вздохнула она. – Больше всего матушку его жалко, совсем молодая, у них даже и детишек еще не было.

– А телефон матушки у вас есть? – спросил Волин.

– У меня нет, но отец Амвросий знает.

Настоятель храма отец Амвросий оказался классическим русским попом – высоким, дородным, с крупными суровыми чертами лица, львиной гривой и большой седеющей бородой. Внушительный наперсный крест во время служения пускал легкомысленных зайчиков, черная ряса обнимала тело священника, словно облако, увеличивая и без того крупную его фигуру.

– Вы меня простите, что я буду задавать странные, может быть, и даже дикие, с вашей точки зрения, вопросы, – сказал Волин настоятелю, когда тот вышел к нему после службы, – однако таков порядок следствия.

Отец Амвросий молча кивнул, глаза его карие сейчас казались почти черными, в них мерцал грозный огонь, как будто не следователь стоял перед ним, а сам убийца. Ишь ты, подумал Волин, глазами жжет, как лазером, видно, боевой поп. И продолжил.

– Скажите, не было ли у отца Георгия врагов среди прихожан, причта или людей, служащих при храме?

– У священника один враг – Сатана, – густым голосом отвечал настоятель, – люди же, даже самые отпетые, ему не враги, а лишь заблудшие души, которых надлежит наставить на путь истинный.

Старший следователь подумал, что отец Амвросий почему-то виляет, не хочет отвечать на вопрос прямо. Впрочем, может, у них тут так принято – не подозревать без серьезных оснований. Как это там сказано в Евангелии: всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду? Однако же с таким подходом убийцу нам придется искать очень долго. Придется поднадавить слегка на отца настоятеля.

– И все же, – Волин говорил мягко, но настойчиво, – попробуйте вспомнить, не было ли конфликтов, пусть даже и самых мелких, или просто непонимания между покойным и паствой? Может, он на кого-нибудь слишком суровую епитимью наложил или что-нибудь в этом роде, обидел кого-то?