Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 117

С первыми лучами солнца римляне ринулись к Бирсе. Они оказались в лабиринте узких кривых улочек. Как утесы, высились тесно прижатые друг к другу огромные шестиэтажные небоскребы. Из окон и с крыш на них дождем сыпались камни, копья, дротики. Римляне стали залезать на крыши. Они перебрасывали доски между домами и сражались высоко на этих мостах. Тем временем бой кипел и внизу. То и дело с головокружительной высоты с воплем падали люди. Наконец, вспыхнул пожар. Все кругом превратилось в горящий ад. Улицы звенели от криков, дома с грохотом падали. Шум, грохот, звон, огонь, страшное напряжение и ужасные зрелища делали людей безумными и равнодушными.

«В таких трудах прошло у них шесть дней и шесть ночей, причем отряды постоянно сменялись, чтобы не устать от бессонницы, трудов… и ужасных зрелищ. Один Сципион без сна непрерывно находился там, был повсюду, даже ел мимоходом, между делом, и лишь иногда, устав, и выбрав удобный момент, садился на возвышении, наблюдая происходящее» (Аппиан). Но даже тут, в этом пылающем аду, Полибий не отходил от главнокомандующего ни на шаг, боясь упустить хотя бы одну деталь. Видно, и он забыл про сон и еду.

На седьмой день карфагеняне сложили оружие. Только отряд перебежчиков, которым нечего было ожидать милости от Сципиона, и семья Гасдрубала продолжали сопротивление. В центре города поднималась высокая отвесная скала. На ней была крепость, кремль Карфагена, Бирса. Ее окружала стена с узкими воротами; к ним вела тесная улочка, вившаяся между стенами. А на самой вершине высился исполинский храм Эшмуна с лестницей в 60 ступеней (Арр. Lib. 130; Strab. XVII, 3, 14). Там и заперлись последние защитники Карфагена. Они дали друг другу страшную клятву сгореть, но не сдаваться римлянам. Легионы окружили храм. Вдруг дверь распахнулась, из храма выскочил Гасдрубал, галопом устремился к Сципиону и сел у его ног. Римляне остолбенели.

После явления Гасдрубала перед ними мелькнуло несколько видений. На крыше храма появилась толпа перебежчиков. Они стали умолять Сципиона на несколько минут прекратить бой. Тот решил, что они хотят сообщить ему что-то важное, и дал своим знак остановиться. Но они, подбежав к самому краю крыши, стали поносить Гасдрубала последними словами. Высказав все, они исчезли. И тут же храм вспыхнул: они подожгли его изнутри. И тогда на крыше среди языков пламени поднялось второе видение. Полибий увидал величавую женщину в пышной одежде. Она держала за руки двух мальчиков в коротких туниках, которые испуганно жались к матери. Это была жена Гасдрубала. Прежде всего она обратилась к Публию:

— На тебя, римлянин, не падет божья кара. Ты сражался против враждебной страны.

И она «горячо благодарила главнокомандующего, который сделал все, чтобы спасти жизнь не только ей, но и ее детям». Затем она повернулась к мужу и громко окликнула его по имени. Но он молчал и совсем распластался на земле, не покидая, однако, спасительного положения у ног Сципиона. Она спросила, как решается он с оливковой веткой сидеть у ног римлянина на глазах людей, которым столько раз клялся, что никогда не наступит день, когда глаза его будут глядеть на солнечный свет и пожар Карфагена? И она осыпала его страшными проклятиями и язвительными упреками, называя трусом и предателем. Она призывала на его голову мщение всех богов и демонов Карфагена и заклинала Сципиона воздать ему сторицей. «Произнеся эти оскорбительные слова, она зарезала детей, бросила их в пламя и кинулась туда сама». Здание с грохотом рухнуло, погребая под собой последних защитников. Гасдрубал продолжал сидеть у ног Сципиона (Арр. Lib. 127–131; Polyb. XXXIX, 4).

Город превратился в море огня. Гигантские уродливые здания, узенькие улочки, сверкающие золотом храмы и огромные медные идолы, в которых столько лет сжигали детей, чтобы отвратить неминуемую гибель от Карфагена, — все это потонуло в пламени. Полибий и Сципион стояли на холме и смотрели на пожар. Полибий был упоен победой. Он обернулся к другу, чтобы поделиться с ним своими чувствами и вдруг увидел, что Сципион плачет. Полибий глазам своим не верил. «Сципион при виде окончательной гибели города заплакал и громко выразил жалость к врагам. Долго стоял он в раздумье о том, что города, народы, целые царства подобно отдельным людям неизбежно испытывают превратности судьбы, что жертвой ее пали Илион, славный некогда город, царства ассирийское, мидийское и еще более могущественное персидское, наконец, так недавно ярко блиставшее македонское царство» (Аппиан). И слезы текли по его лицу. Он произнес строки из Гомера:

Затем, продолжает Полибий, обернувшись ко мне, он сжал мою руку, — таким точно жестом, как двадцать лет назад, когда мальчиком просил его дружбы! — и сказал:

— Полибий, это великий час. Но мне страшно при мысли, что некогда другой кто-нибудь принесет такую же весть о моей родине^{124}.

Полибий онемел. Он много раз видел падшие и гибнувшие города. В Элладе привыкли к подобным зрелищам. Иногда победитель глумился над поверженным. Иногда бывал сдержан и достоин. Но, чтобы победитель плакал над горем врагов… И тогда именно он понял, что названый сын его великий человек. «На вершине собственных удач и бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и вообще ясно представлять себе непостоянство судьбы — на это способен только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти истории» (Polyb. XXXIX, 5; Арр. Lib. 132).

Шестнадцать дней горел Карфаген. На 17-й день Публий Сципион провел плугом по еще тлеющим развалинам и произнес страшное древнее заклятие, обрекающее это место подземным богам и демонам. Никто из людей не должен был здесь селиться.

Сципион свято чтил завет своего отца — нет ничего подлее, чем издеваться над поверженным врагом. Поэтому, как говорит Полибий, он обласкал и постарался утешить пленного Гасдрубала. Впрочем, страдалец мужественно перенес гибель семьи и родины. Он уехал в Италию. Там мирно дожил свой век грозный вождь Карфагена. Также мирно жил в Италии нумидиец Битий, изменивший некогда римлянам, и заложники, которых карфагеняне выдали перед началом войны (Polyb. XXXIX, 4, 11–12; Zon. IX, 30).

Был уже вечер, когда римляне увидали, что по Тибру медленно движется корабль. Яркое сияние шло от него в лучах заходящего солнца. Присмотревшись, они увидели, что палуба, нос, корма и мачты украшены сверкающим золотом и начищенным до блеска оружием. Они узнали пунийские трофеи и поняли, что Карфаген перестал существовать.

В эту ночь никто не ложился. «Всю ночь провели они вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь стали они свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над другими, только теперь уверились в твердости своего государства и одержали такую победу, какую раньше никогда не одерживали. Они, конечно, сознавали, что много совершили они блестящих дел, много совершено было и их отцами в войнах против македонян, иберов и недавно еще Антиоха Великого… но они не знали ни одной другой войны столь близкой, у самых своих ворот, и такой страшной… Они напоминали друг другу, что перенесли они от карфагенян в Сицилии, Иберии и самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов, в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму… Думая об этом, они так поражены были победой, что не верили в нее, и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген. Всю ночь они разговаривали о том, как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас же неожиданно сделали другое… У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и о том огне, который враги не раз бросали на машины. Словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что видели их своими глазами, помогая себе жестами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду — на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне эту ночь» (Арр. Lib. 134).