Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 18

А афиняне были между надеждой и отчаянием. Они не знали, вправду ли помогут им римляне, или бросят их, как все другие союзники. Они с истерическим нетерпением ждали вестей. И вдруг они увидели, как в Пирей входят какие-то корабли. О радость! Они были спасены: то были римские триремы! «Никто теперь… не разорял их полей… да и на море не видно стало разбойничьих кораблей из Халкиды, которые бесчинствовали до той поры не только в открытых водах, но нападали на прибрежные владения афинян — теперь они не смели более заплывать за мыс Сунион» (Liv. XXXI, 22, 4–7).

Но опасность еще не миновала. То, что пережили афиняне в эти дни, похоже было на кошмарный сон. Еще дважды Филипп совершенно неожиданно подступал к Афинам. Македонцы едва не ворвались в город. Афиняне слышали у ворот крики разъяренных врагов, видели Филиппа, который сражался в первых рядах. И потом последовало самое страшное. Они увидали с высот Акрополя, как македонцы бросились на кладбище. Цепенея от ужаса, афиняне видели, как они крушат надгробные памятники, разрывают могилы и выбрасывают мертвецов. Вскоре вся земля вокруг Афин покрылась костями их предков. Они видели, как Филипп с остервенением обрушился на храмы и статуи. «Сама земля Аттики, славная красотой своих храмов, обилием мрамора, изукрашенная творениями одареннейших мастеров, разжигала его бешеную страсть к разрушению» (Ливий). Затем враги набросились на Ликей, знаменитый сад, где некогда учил Аристотель. Филипп сжег и вырубил его. Они слышали, как он клянется добраться до Акрополя и стереть с лица земли Парфенон и Эрехтейон.

Недалеко от Афин был город Элевсин. Там проходили великие мистерии в честь Деметры и Персефоны. В конце лета — начале осени толпы верующих выходили из Афин и торжественно под звуки флейты двигались туда по Священной дороге, неся убранное цветами изображения бога Иакха. В Элевсине стоял храм, построенный Иктином, творцом Парфенона (Strab. IX, 1, 11). В святилище проходили таинства, в ходе которых верующие переживали смерть и воскресение. Они долго двигались в кромешной тьме, потом внезапно зажигался ослепительный свет, они видели будущую жизнь, рай и ад. Необычайные живые картины открывали им тайны мироздания. Уходили они просветленные, с твердой верой в бессмертие души. «Много чудесного можно видеть в Элладе, — пишет греческий писатель Павсаний, — …но ни над чем в большей мере нет божьего покровительства, как над Элевсинскими таинствами» (V, 10, 1). Вот этот-то Элевсин задумал уничтожить Филипп. Но римляне опять подоспели вовремя и спасли общеэллинскую святыню. Наконец македонцы отступили (Liv. XXXI, 24–26; 30). Теперь Афины были действительно спасены. Их не постигла участь Киоса и Абидоса. И 400 лет спустя паломники, пришедшие поклониться Деметре, бредя по Священной дороге, видели памятник Кефисодору и могли прочесть надпись, гласившую, что это спаситель Афин, который умолил римлян прийти на помощь городу (Paus. I, 36, 5).

Ситуация в Греции была сложной и запутанной. Очень много требовалось от полководца, который взял бы на себя ведение этой войны. Прежде всего он должен был завоевать любовь эллинов. А это было не так-то просто для варвара. Он должен был, по словам Плутарха, более полагаться на красноречие, чем на меч (Plut. Flam. 2). Он должен был восхищаться великим прошлым Эллады, свято чтить законы и обычаи всех мелких городков, и в то же время одним властным словом уметь пресечь взаимные распри. Он должен был спокойно выслушивать жалобы 6–7 различных партий какого-нибудь крохотного поселения и давать быстрый и точный ответ. При этом он должен был обладать изящными манерами и говорить на чистом греческом языке, а то он показался бы эллинам грубым варваром, и совершать красивые и великодушные поступки, ибо греки были чувствительны ко всему прекрасному.

Но такого вождя в римском войске не было. Напротив, римляне воевали нехотя, угрюмо и меньше всего думали о том, чтобы пленить эллинов. В конце концов войска даже объявили забастовку, говоря, что не желают сражаться за чужие интересы. Консулы делали вид, что возмущаются своеволием солдат, но в душе их одобряли. Они сами, получив полномочия, тянули под любыми предлогами время, чтобы подольше пробыть в Риме и попозже поехать на эту ненужную и непопулярную войну (Plut. Flam. 3).

К тому же, надо сознаться, греки и римляне вначале совсем не понравились друг другу. Римляне казались грекам холодными, насмешливыми и необычайно гордыми; вдобавок они любили окружать себя атмосферой неприступности. Например, даже отлично зная греческий, они говорили с эллинами только через переводчиков. А римлян греки раздражали своей непомерной угодливостью, льстивостью и легкомыслием. Они не могли скрыть насмешливой улыбки, видя эти бесконечные венки, слыша по каждому ничтожному поводу гром рукоплесканий и взрыв непомерного восторга. Так продолжалось два года. Война шла через силу, вяло. Римляне застряли на севере, в горах. Но вот на третий год консулом был выбран Тит Квинктий Фламинин.

Тит принадлежал к новому поколению. Он был представитель молодежи, выросшей во времена Пунической войны: ему не было и 10 лет, когда Ганнибал вторгся в Италию. Тит почти что вырос на поле боя, уже в 18 лет был опытным офицером, и ему поручили даже управлять захваченным у врага Тарентом. Он наделен был от природы живым умом, бурной энергией и неугомонным характером. Тит был совершенно неспособен спокойно сидеть дома. Всю жизнь он посвящал кипучей деятельности: то выезжал основывать колонию, то отправлялся на войну, то находился в посольстве, то интриговал в сенате. Даже под старость, когда человеку полагалось отойти от всяких дел, Тит не знал ни минуты покоя, за что его часто осуждали (Plut. Flam. 20). А в то время, о котором идет речь, он буквально одержим был мечтами о приключениях и подвигах.

Когда началась война в Греции, Тит сразу понял, что это его Тулон. Он выставил свою кандидатуру в консулы, хотя ему не было и 30 лет и он не занимал никакой должности, кроме квестора. Став консулом, несмотря на сопротивление стариков, Тит переправился в Грецию «с большей поспешностью, чем имели обыкновение делать другие консулы» (Liv. XXII, 9).

Тит сразу очаровал греков. Многие отправлялись к нему заранее предубежденные, ожидая увидеть грубого варвара. Но вместо того они видели очаровательного молодого человека, который говорил по-гречески как прирожденный афинянин и с искренним восторгом рассуждал о великой Элладе и ее возрождении. Они сразу уверовали в Тита и прониклись глубоким убеждением, что это и есть тот герой, которого они так долго ждали (Plut. Flam. 5). Тит и впрямь производил самое приятное впечатление. Он импонировал своими простыми, дружелюбными манерами, обаятельной веселостью и задорной насмешливостью. Он был чрезвычайно общителен. Везде у него были приятели. В Риме им счета не было. Но вот стоило ему приехать в Грецию, выяснилось, что вождь эпиротов, упорных врагов римлян, его хороший приятель. И многие годы спустя эллинские послы, прибывшие в Рим, окончив свою официальную миссию, неизменно направлялись на обед к всеобщему приятелю Титу Фламинину (Nep. Hann. 12, 1). Не всегда эти друзья были солидные, почтенные люди. Например, очень близким его приятелем был мессенец Дейнократ, отчаянный сорвиголова и повеса, рассказ о котором впереди.

При всем этом Тит был и умен, и тонок, и талантлив. «Всякое предприятие он вел очень умело», — говорит Полибий (XVIII, 12, 2). — Но лишь тот, кто очень хорошо знал этого человека, понимал, что Тит «один из проницательнейших римлян, обнаруживавший несравненную предусмотрительность и ловкость не только в государственных делах, но и в личных сношениях» (XVIII, 12, 3–4). Иными словами, Тит был очень хитер, чего греки сразу не заметили, но зато хорошо узнали позднее. «При всем том, — заключает свою характеристику Полибий, — Тит был еще очень молод» (XVIII, 12, 5).