Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 47

Полибий заканчивает рассказ о Персеевой войне следующими словами.

«Очень часто приходится мне вспоминать изречение Деметрия Фалерского; желая показать людям в своем сочинении о судьбе нагляднейший пример ее неустойчивости, он останавливается на том времени, когда Александр разрушил персидскую державу и говорит следующее: „Нет нужды нам брать бесконечно долгое время, ни даже огромное число поколений; достаточно оглянуться назад не более чем на пятьдесят лет, чтобы познать жестокость судьбы. Думаете ли вы, что персы или царь персидский, македонцы или царь македонский поверили бы божеству, если бы за пятьдесят лет до того оно предсказало будущую судьбу их, что к нашему времени не останется самого имени персов, которые были тогда господами чуть ли не всего мира; что надо всей землей будут властвовать македонцы, самое имя которых до сего времени не существовало. Однако безжалостная к нам судьба, которая все перестраивает наперекор нашим расчетам… научает всех людей, как я думаю и теперь, когда счастье персов перешло на македонцев, что им она предоставила такие блага в пользование до тех пор, пока не примет другого решения“… Это и произошло при Персее… Будучи очевидцем этого события, я решил не молчанием обойти его, но заключить повесть о нем подобающим суждением» (XXIX, 21).

Таково надгробное слово, которое он произносит над великой Македонией.

Однако вернемся назад, к тем дням, когда Эмилий был еще на Балканах. Римлянам предстояло решить, как поступить с поверженной лежащей у их ног страной и с греками.

Солнечная романтическая эпоха Сципиона и Тита была полна самых радужных, самых светлых надежд. Римляне упивались собственным великодушием и восхищались великой Элладой. Они надеялись дать измученной Греции покой и мир, не захватывая земель и не порабощая народы. Но вот пришла новая эпоха, трезвая и холодная. Эллинофилы имели вид человека, который внезапно пробудился от сладостных ночных грез и увидел, что наступило хмурое зябкое утро. Печальная действительность обступила их со всех сторон.

В Греции по-прежнему царил полный хаос и неразбериха. Яркий пример — беотийцы. Некогда, при Эпаминонде, величайший народ, гегемон Эллады, ныне они впали в полное ничтожество. В государстве их остановилась вся жизнь. Не собиралось народное собрание, не издавались законы. Даже суд закрылся. Причина тому, говорит Полибий, один «несчастный обычай». Люди бездетные, умирая, оставляли наследство не ближайшим родственникам, но завещали на пиры и спиртное. Потом уже и люди, имеющие детей, стали завещать большую часть наследства обеденным клубам. В результате у беотийцев «бывало более обедов в месяц, чем дней» и вся жизнь их проходила в попойках и дегустации деликатесов (XX, 6, 1–6).

Но хуже всего были непрерывные склоки греков, которые буквально сводили римлян с ума. Стоило жителям двух городов повздорить между собой, как послы их, обгоняя друг друга, вихрем неслись в Рим; каждый старался опередить соседа, чтобы прибежать первым и успеть облить его грязью перед отцами. И римляне должны были собирать сенат и, отложив все дела, отказав послам великих держав, часами слушать доносы греков друг на друга. Иногда от одного города выступало по несколько партий. Вспомним Спарту: старые изгнанники, новые изгнанники, умеренные граждане, радикально настроенные граждане… И все они бурно требовали у римлян немедленного решения. В такие минуты римляне, вероятно, думали то же, что Александр Македонский, который, когда ему доложили в Персии о греческих делах, говорят, с усмешкой сказал: «Похоже, друзья, что в то время, как мы побеждаем Дария, в Аркадии идет война мышей» (Plut. Ages. 15). Но греки этого не подозревали. Они привыкли считать себя солью земли, им и в голову не могло прийти, чтобы римляне думали о чем-то, кроме их дел. И если римляне отвечали рассеянно и невпопад, они усматривали в этом утонченное коварство, хитрый план. Даже Полибий убежден, что сенаторы, затаив дыхание, слушали захватывающие саги о том, как один сосед угнал у другого стадо свиней.

В ответ на все жалобы и претензии римляне, как мы знаем, слали уполномоченных, которые должны были во всем разобраться на месте. Но уполномоченные эти сталкивались с невероятными трудностями. Греки мешали им всеми силами и на каждом шагу ставили им палки в колеса. Обе стороны выходили из себя и кричали до хрипу. Наконец, уполномоченные разражались угрозами и вне себя от возмущения покидали Элладу. Но греки давно поняли, что за этими угрозами ровно ничего не последует. Однажды, например, после одной совсем уж некрасивой сцены ахейцы не на шутку встревожились и спешно отправили посольство в Рим, чтобы оправдаться. И что же? Вместо страшных угроз сенаторы устало посоветовали ахейцам быть повежливее с римлянами, ведь римляне всегда вежливы с ахейцами (Polyb. XXII, 15–16). Поэтому греки с полным равнодушием наблюдали ярость Аппия и величественный гнев Метелла. Недаром мудрый Ликорта поучал своих неопытных друзей и объяснял им, что на требования римлян не нужно обращать внимание. Тот день, когда Тит отплыл от Навпакта, оставив без помощи спартанских изгнанников и предоставив ахейцам и мессенцам истреблять друг друга, продемонстрировал всю степень бессилия римлян.

В то же время ахейцы очень оскорбились, когда однажды римляне заявили, что уже сделали для Пелопоннеса все возможное и больше не желают мешаться в его дела (XXIII, 9).

Впрочем, такого рода резкие ответы ничуть не обескураживали греков. Напротив. Они с еще большим энтузиазмом начинали штурмовать слух римлян. Слали посольство за посольством, пока не добьются своего. Слушать-то их римляне слушали, но что думали при этом, видно из одного разговора, который передает Цицерон. Младший из собеседников просит у старшего совета, но он стесняется и боится, отнять у него время.

«— Приставать к тебе я не буду, — говорит он, — я не хочу, чтобы мое поведение показалось тебе бестактным.

— Верно, — отвечает тот, — …из всех латинских слов это слово казалось мне по смыслу особенно важным… Кто не считается с обстоятельствами, кто не в меру болтлив, кто хвастлив, кто не считается ни с достоинством, ни с интересами собеседника и вообще кто… назойлив, про того говорят, что он бестактен. Этим пороком особенно страдает самый просвещенный народ — греки. Но сами греки не сознают силу этого зла».

У них, продолжает он, даже нет слова, обозначающего бестактность. И это при таком удивительном богатстве языка! Потому что это понятие органически чуждо греческому уму.

Тут вмешивается еще один собеседник, горячий эллинофил. Он пытается защитить греков, но защита его весьма любопытна.

«— Однако, — возражает он, — …те греки, которые некогда были знамениты и велики в своих городах… нисколько ведь не походили на этих греков, которые жужжат нам в уши» (De or. II, 17–19).

Кроме того, система, которую придумал Сципион, а Тит применил к Греции, была безумно трудна. Она держалась на людях. Но в 80-е гг. II в. произошла смена поколений на политическом небосклоне Рима. В 184 г. после гонений и преследований удалился из города сам творец этой политики Сципион Африканский. Видимо, около 180 г. ушел из жизни Тит^{32}. И дело не только в том, как обыкновенно говорят, что с уходом Сципиона политика Рима стала жестче. Просто ни Тита, ни Сципиона некем было заменить. И преемники их далеко не всегда обладали необходимой мудростью и терпением.

А положение в Греции все ухудшалось. В Этолии делалось что-то страшное. «Если уже раньше в междуусобной войне не было жестокости, перед которой они остановились бы, то теперь… этоляне были способны на все и так одичали, что даже правителям своим не давали собираться на совещание. Посему безначалие, насилия и убийства наполняли Этолию» (Polyb. XXX, 11). Временами казалось, что все племя их сгинет бесследно. Наконец, они как будто немного одумались. Решено было помириться. Объявлена была всеобщая амнистия. Изгнанники вернулись. Их торжественно встретили первые люди государства. Гостей обняли, облобызали… и тут же в воротах зарезали! Как с торжеством объявили лидеры правящей партии, амнистия была военной хитростью (Liv. XLI, 25, 1–4).