Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 52

Теперь Полибий наконец-то смог близко познакомиться с Эмилием Павлом. Он давно об этом мечтал. Старый полководец интересовал его чрезвычайно, но он боялся к нему приблизиться, быть может, опасаясь его гордости. Павел поразил грека масштабностью своей личности. Полибий признается, что все греческие герои как-то разом потускнели в его глазах (XXXII, 8, 5–7). Больше всего удивило его вот что. «Люций Эмилий… сделался распорядителем царства македонян и нашел там в одних только казнохранилищах, не говоря уже о разной утвари и других богатствах, больше шести тысяч талантов». Он совершенно бесконтрольно распоряжался этими сокровищами. И он все отдал в казну, все до последнего обола, не позволив ни одной безделушке смешаться с его имуществом! Потом грек узнал, что до этого Эмилий еще привез горы золота из Испании и точно так же спокойно отдал его в казну. Это никак не укладывалось в голове Полибия. «Я всегда считал великим человеком того, кто откажется от большой взятки», — говорит он. Но Эмилий Павел!.. «Располагая целым царством… он не польстился ни на что!» При этом Эмилий был человек совсем небогатый. Он не только не имел избытка, говорит Полибий, «но скорее терпел недостаток» (XVIII, 35, 4; XXXII, 5–7). Полибий так часто рассказывает об этом, всякий раз с неослабевающим удивлением, так горячо уверяет греческих читателей — римские и так знают истину, — что все это вполне возможно по римским нравам, что постепенно понимаешь, что поведение Павла казалось грекам настоящим чудом.

Панетий, другой гость из Эллады, который жил в то же время в Риме, также более всего поражался именно этой чертой своих знакомых римлян. Будучи в Элладе, он без конца рассказывал своим изумленным слушателям о щедрости и неподкупности Сципиона, сына Эмилия Павла, о том, что он не польстился ни на что из добычи. Цицерону это кажется странным, почти обидным. «Панетий восхваляет Публия Африканского за то, что он бескорыстен. Что же, почему бы ему его и не восхвалять? Но у него были другие качества, более великие». Ведь и он, и отец его не единственные римлянине, которые не привезли «к себе в дом ничего, кроме вечной памяти о своем имени» (Cic. De off. II, 76). Но иначе смотрели на дело греки. Рассказы о человеке, который отказался от золота, они слушали, затаив дыхание, как волшебные сказки.

Эмилий Павел был гораздо более своих сыновей предан сословным предрассудкам. «Он был приверженцем аристократии… при решении любого вопроса государственной важности неизменно присоединялся к самым знатным и могущественным» (Plut. Paul. 28). Точно так же ему и в голову бы не пришло заводить себе друзей иначе чем в кругу самой высшей знати. Вообще, познакомившись со знатными римлянами, Полибий понял, что, хотя Рим республика и народ имеет равные права с сенатом, традиции этого общества аристократические. Римские аристократы были горды и изящны и не мешались с чернью. Одни из них относились к народу милостиво и ласково, другие его презирали. Но и те и другие хорошо понимали, что они — не народ. Даже великие демократы Гракхи, сами отпрыски знатнейшего рода, не забывали своего происхождения. Они никогда не бывали с чернью запанибрата. «Известно, — пишет французский историк Гастон Буассье, — что при их вставании со сна по утрам присутствовала целая толпа клиентов и что они впервые вздумали делать между ними различия, напоминающие большие и малые выходы Людовика XIV»^{41}.

Аристофан в одной забавной сценке выводит Совет Афин. Уличный горластый крикун, колбасник, решил стать демагогом и заправлять Афинами. И вот он устремляется в Совет. Его противник произносит пламенные речи, а колбасник вбегает в Совет и кричит, что на рынке подешевела селедка. Государственные мужи приходят в бурный восторг и увенчивают колбасника за добрые вести. Заседание забыто: все повскакали с мест и галопом понеслись на рынок за селедкой. В результате колбасник возвращается «головой Совета» («Всадники», 611–680). Это, конечно, карикатура. Но карикатура смешна именно потому, что подчеркивает и доводит до нелепости самые характерные черты. Поэтому мы можем назвать Совет Афин — собранием простолюдинов, черта, которой сами афиняне гордились, видя в ней признак истинной демократии.

Совсем не то был сенат римский. Сенаторы поражали иноземцев величавой строгостью и спокойной гордостью. С царями они привыкли говорить в тоне владык. Когда один грек в III в. впервые побывал в сенате, он сказал:

— Это собрание царей (Plut. Pyrrh. 16).

Да, такие люди не побежали бы на рынок за селедкой!

И все же Полибий совершенно напрасно боялся гордости Эмилия: он был гость, и он был в несчастье; этого было довольно. Его необходимо было обласкать и утешить. Вообще более гостеприимного и широкого человека, чем Эмилий, трудно было себе представить. Это был великий мастер устраивать обеды. Он с удовольствием и со вкусом продумывал, какие закуски подать и как гостей рассадить. Деньги считать он не умел и не любил, жил широко, совсем не по средствам, и пиры его блистали великолепием. Сам же хозяин ласковой приветливостью умел оживить любое застолье. Когда гости восхищались его обедами, он с улыбкой говорил, что секрет прост — искусство полководца и искусство устроителя праздника очень близки между собой. И если человек умеет устроить пиршество, ему уж ничего не стоит выиграть сражение (XXXII, 15; Plut. Paul. 4).

Как раз в то время, когда Полибий был обласкан в семье Эмилия Павла, произошла одна небольшая, но очень знаменательная для него сцена. Прибыл в то время в Рим Хароп, которого называли эпирским Калликратом. У себя на родине он добился осуждения многих граждан как врагов Рима. А когда они бежали, он завладел их имуществом. И вот теперь он явился в Рим как главный друг римлян и гонитель их врагов. Он хотел добиться одобрения сенатом своих действий. Полибий ненавидел Харопа всеми силами души. В бессильном негодовании глядел он, как этот предатель и доносчик, гордый и самодовольный, расхаживает по Риму. Прежде всего Хароп отправился отдать визит Марку Лепиду, тому красавцу послу, который тридцать лет назад ходил к Филиппу. Ныне он был уже дважды консулом, princeps senatus[35] и верховным понтификом, главой всего римского культа. Когда Хароп подошел к дверям, хозяин ясным и спокойным голосом объявил, что запрещает ему переступать порог своего дома, и захлопнул дверь перед его носом. Сильно обескураженный, Хароп направился к Эмилию Павлу. Его ожидал точно такой же прием, и Эмилий не менее ясно дал понять, что его дом не для негодяев. И сенат не дал ему требуемого постановления. Полибий ликовал. «Римляне, — говорит он, — на деле проявили благородство характера и дали отраднейшее зрелище для всех эллинов, живших в Риме… Все живущие в Риме эллины обрадовались… и прославили римлян за отвращение к подлости» (XXXII, 20–21). Вот тогда-то герой наш, видимо, узнал истинное мнение Павла о своем старом знакомце Калликрате.

Грек сразу заметил, что Эмилий нежнейший отец. Семья у него была очень большая: кроме четырех сыновей еще три или четыре дочери. Видеть это Полибию было странно. Дело в том, что, по словам мегалопольца, в его время города Эллады обезлюдели, словно по стране только что прошла черная чума. Причина же в том, что «эллины не хотят вступать в брак, а если женятся, не хотят вскармливать прижитых детей, разве одного-двух… чтобы оставить их богатыми и воспитать в роскоши». Это чрезвычайно возмущало Полибия. Уж если мы не можем поправить свою нравственность, говорит он, то следовало бы законом обязать родителей воспитывать своих детей (XXXVII, 9, 5–10). Между тем в Риме Эмилий Павел не был исключением. У его племянницы Корнелии было 12 детей, а у Метелла столь обширное потомство, что по праздникам его окружала целая толпа — одни называли его отцом, другие — тестем, третьи — свекром, четвертые — дедом. Его сравнивали с Приамом, но судьба его была счастливее. Троянский царь видел гибель всех своих 50 сыновей; Метелла же «возложили на погребальный костер бесчисленные сыновья и дочери, внуки и внучки» (Cic. Tusc. I, 35)^{42}.