Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 83

Эта банальная риторика ничего общего не имеет со страшным описанием нравственной гибели Филиппа. Полибий, надо сказать, терпеть не мог сентиментальности и пафоса. Он часто с гневом повествует о злодеяниях. Но слезливости и высокопарных фраз у него нет.

Поэтому смело можно утверждать, что Полибий не только историк, но великий писатель. Мы как-то часто путаем прилизанный и приглаженный стиль и литературное мастерство. Плутарх говорит, что Тимей увлекается бессмысленной риторикой и чересчур заботится о стиле. «Мне же борьба и соперничество с другими из-за способа выражения кажется чем-то мелочным и свойственным софисту» (Nic. 1). «Кто обращает все внимание не на содержание, а желает, чтобы речь его была аттическая и тонкая, — говорит он в другом месте, — похож на человека, не желающего пить противоядие, если чашка сделана не из аттической глины и не желающего зимой надевать плащ, если он соткан не из аттической шерсти» (De aud. 9). Действительно, филологи суровы к языку Плутарха. «Язык и стиль Плутарха нельзя назвать образцовым. По-видимому, он и не особенно заботился об обработке его… В общем стиль Плутарха довольно небрежный»^{70}. Напомню, что и у Достоевского нарочито небрежный, неотделанный язык, в чем его горько упрекали современники.

Плутарх — гениальный писатель, сочинения которого были настольной книгой Шекспира. О Достоевском и говорить нечего. Напрашивается мысль, что если оба они писали небрежно, то делали так не по неумению, не из-за собственной беспомощности, а по какой-то иной причине. Мы видели, что Плутарх даже упрекает Тимея за излишнюю заботу о стиле, которая кажется ему мелочной. А Достоевский говорит о Кармазинове, за которым скрывается, как известно, Тургенев — «обточено и жеманно». Сами филологи признают, что «если оставить в стороне чисто формальную сторону… и иметь в виду только содержание, то рассказ его (Плутарха) почти всегда интересен»^{71}. Думаю поэтому, что и Полибий не без причины пренебрегал слогом. Замечательно, что филологи пишут о нем почти то же, что и о Плутархе. Грабарь-Пассек отмечает, что недостатки Полибия касаются «исключительно внешней формы изложения. Язык Полибия… не язык ритора — аттикиста или азианиста; это общегреческий язык, на котором в то время говорили и писали то, что имело значение для текущего дня; оттого в его языке много новообразований»^{72}.

Итак, мы можем теперь назвать те требования, которые Полибий ставил к истории; то, что должно превратить ее в настоящую науку.

Первое. Четкий отбор источников, их критика и точная проверка каждого факта. Основной принцип — историк должен побывать на месте действия и проверить все самолично (принцип, примененный Моммзеном при составлении корпуса латинских надписей).

Второе. Историк должен изучить труды своих предшественников и также проверить все утверждения.

Третье. Факты должны не просто сообщаться, а непременно быть выяснены причины, следствия и взаимосвязь событий.

Четвертое. Все мифы и суеверия должны быть решительно отброшены.

Пятое. Необходимо исследовать общие закономерности и общее направление движения истории. То, что Полибий называет замыслами судьбы. Сообразно этим замыслам рассматриваются и отбираются события. Все факты таким образом уже перестают быть набором случайностей, но подчинены неким правилам и закономерностям.

Шестое. Автор должен быть в курсе всех достижений естественных наук своего времени и стараться применять их для истории.

Но есть еще одно требование, и требование совершенно неожиданное для современного читателя.

«Ни один здравомыслящий человек не начинает войны с соседями только ради того, чтобы одолеть в борьбе своих противников, никто не выходит в море только для того, чтобы переплыть его, никто не усваивает себе наук и искусств из любви к знанию», — говорит Полибий. Всеми движет стремление к пользе (III, 4, 9–11)[54]. Сам он предпринял колоссальный труд, который потребовал от него напряжения всех сил, толкал на опасности и лишения, заставлял скитаться по диким горам и морям. Значит, он тоже думал о пользе? Безусловно. Он говорит: «Для историков самое важное — принести пользу любознательному читателю» (II, 56, 12). «Познание прошлого скорее всяких иных знаний может послужить на пользу людям» (I, 1, 1). Эту мысль он не устает повторять на протяжении всей своей книги.

Это рассуждение Полибия одних приводит в недоумение, других шокирует. В наше время приходится часто слышать, что история и все другие гуманитарные науки совершенно бесполезны. Полезны только естественные науки, математика и техника. С другой стороны, такой низменный утилитарный взгляд Полибия оскорбляет современных мыслителей. Что же полезного видит в истории Полибий? И как может он держаться таких приземленных взглядов? Чтобы ответить на этот вопрос, прежде всего надо спросить себя, что же такое вообще польза для Полибия. Это далеко не так ясно, как кажется. Что это — выгода, богатство, экономическое процветание? Ведь люди отвечали на этот вопрос неодинаково. Приведу два места из Достоевского.

«— Да что, скажите пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я, готов вычистить какие угодно помойные ямы! Тут нет даже никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и уж гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!

— И благороднее, благороднее, — хе-хе-хе!

— Что такое „благороднее“? Я не понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. „Благороднее“, „великодушнее“ — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное!»

Второй отрывок.

«— Нынче никто, никто уж Мадонной (Сикстинской Мадонной Рафаэля. — Т. Б.) не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано.

— Уж и доказано?

— Она совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна, потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно все записать, а тут женское лицо хуже всех других лиц в натуре. Попробуйте нарисовать яблоко и положите тут же рядом настоящее яблоко — которое вы возьмете? Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только что озарил их первый луч свободного исследования»[55].

Защитники красоты и искусства возражали, что нельзя все сводить к пользе. У Пушкина Поэт отвечает толпе, которая спрашивает, какая польза в его стихах:

Таким образом, самое слово польза считалось чем-то низменным. Многие стали проповедовать искусство для искусства, подчеркивая этим, что не хотят от искусства никакой пользы. Мне кажется, они не совсем правы. Как мы говорили, под пользой разные люди часто понимают разные, подчас прямо противоположные вещи. Тут, очевидно, дело не в сложности или неопределенности понятия «польза». А в том, что, прежде чем говорить о пользе, надо определить, что ты считаешь в жизни самым главным. Все, что этому служит, и будет полезным. Античные философы изобрели необыкновенно удачный термин высшее благо. Действительно, никто, кроме фанатичных стоиков, не стал бы отрицать, что здоровье и более-менее обеспеченная жизнь — это благо. Весь вопрос в том, высшее ли это благо, или есть над ним нечто большее, к чему следует стремиться более страстно и напряженно. Некоторые философы полагали, что высшее благо — это телесное наслаждение. Эти философы должны были считать полезным все то, что служит телесным наслаждениям. Другие считали высшим благом добродетель. Они должны были считать полезным все то, что ведет к добродетели. Если ты считаешь, что в жизни есть только еда и питье, искусство, разумеется, бесполезно. Если ты полагаешь, что главное — это развитие души, то искусство станет самой полезной вещью на свете.