Дымовое древо - Джонсон Денис - Страница 5

– После обеда я собирался взяться за мотыгу, – сказал учитель. – Рад, что ты меня остановил.

Они сели на храмовом крыльце и завели учтивую беседу; когда припустил шумный ливень, переместились в дверной проём. Учитель, по-видимому, решил, что на роль вступительной светской болтовни вполне сгодится дробный стук капель, потому что, едва дождь закончился, немедленно заговорил о гибели Тху и о том, как она его озадачила.

– Но она же и привела тебя обратно к нам. Всякий кулак свой подарок хватает.

– В храме очень мощная атмосфера, – ответил Хао.

– Ты всегда казался здесь каким-то неуверенным.

– Но я следую вашему совету. Я превратил сомнение в зов.

– Это лучше сформулировать несколько иначе.

– Таковы были ваши слова.

– Нет. Я говорил, что ты должен разрешить сомнению стать зовом, должен дать ему волю. Я не советовал, чтобы ты превратил одно в другое, а только чтобы ты позволил этому случиться. Пусть твое сомнение станет твоим зовом. Тогда твое сомнение сделается невидимым. Ты будешь жить внутри него, как мы живём внутри слоя воздуха.

Учитель протянул юноше ломтик тямпуя[1], но Хао отказался. Тогда он сам сунул в рот сладко-солёный сушёный фрукт и, сдвинув брови, принялся энергично пережёвывать.

– К нам на службу собирается явиться некий американец.

– Я его знаю, – сказал Хао. – Полковник Сэндс.

Учитель ничего не ответил, и Хао почувствовал, что надо продолжить:

– Полковник знает моего племянника Миня. Они познакомились на Филиппинах.

– Так он мне и сказал.

– Вы встречались с ним лично?

– Он уже приходил сюда несколько раз, – сказал учитель. – Искал возможности познакомиться с Тху. Думаю, человек он добрый. Или, по крайней мере, добросовестный.

– Он интересуется духовными практиками. Хочет изучить технику дыхания.

– Его дыхание пахнет мясом скота, сигарами и алкоголем. Ну а что насчёт тебя? Продолжаешь ли ты наблюдать за дыханием?

Хао не ответил.

– Продолжаешь практиковаться?

– Нет.

Учитель выплюнул косточку от тямпуя. Из-под крыльца пулей вылетел худющий-прехудющий щенок, жадно проглотил её, содрогаясь всем телом, а затем исчез – мгновенно, будто испарился.

– Во сне, – молвил старец, – собаки путешествуют между этим миром и потусторонним. Во сне они навещают и прошлые жизни, и будущие жизни.

Хао сказал:

– Американцы собираются навести здесь какие-то свои порядки, много чего разрушить.

– Откуда тебе знать? – вопрос прозвучал очень бестактно, но даже не получив от Хао ответа, учитель упорствовал: – Это американцы тебе сами сказали?

– Мне рассказал брат Тху.

– Минь?

– Наша авиация тоже будет в этом участвовать.

– Юный Минь станет бомбить свою родную страну?

– Минь не водит бомбардировщики.

– Но ведь авиация будет сеять здесь разрушения?

– Минь велел мне увезти вас отсюда. Большего я вам не открою, так как это всё, что я знаю.

На самом-то деле Хао было жутко пересказывать более подробные сведения. Да и кому угодно было бы жутко. Уж учитель-то точно ужаснулся бы. Тогда Хао сменил тему:

– Видел только что Монаха. Приходил ко мне домой и просил дать ему денег. Потом я подвёз его сюда на заднем сиденье мотоцикла.

Учитель разглядывал его, не говоря ни слова. Да, Хао знал, что учитель, должно быть, получил какие-то известия от Чунга.

– Как давно вы с ним виделись?

– Недавно, – признался старец.

– Как давно он вернулся?

– Кто знает? Ну а ты? Сколько вы с ним не виделись?

– Многие годы. Он теперь говорит с северным произношением, – Хао осёкся, чтобы не сболтнуть лишнего, и опустил глаза.

– Ты видел его, и теперь ты встревожен.

– Он приходил ко мне домой. Ему нужны были деньги для высокой цели.

– Для Вьетминя? В городе они не устраивают поборов.

– Раз он попросил, значит, ему приказали. Это же вымогательство. Потом он настоял, чтобы я его подвёз сюда на мотоцикле.

Учитель произнёс:

– Он знает, что он в безопасности. Знает, что ты не выдашь его неприятелю.

– А может, стоило бы? Если Вьетминь добьётся своего, это будет означать разорение моего семейного дела.

– Да и нашего храма, по всей вероятности. Ну а эти чужеземцы разоряют всю страну.

– Не стану же я давать деньги коммунистам!

– Может, передать Чунгу, что у тебя нет денег? Что ты их на что-нибудь потратил?

– На что же?

– Что-нибудь такое, что снимет с тебя все претензии.

– Передайте ему, пожалуйста.

– Скажу просто, что ты сделал всё, что мог.

– Буду очень обязан!

Дымка грядущего утра начала густеть, едва только солнце скрылось на западе за близлежащим холмом, который назывался горой Доброго Жребия. Впрочем, жребий самой горы оказался переменчив. На её вершине сейчас разбивало лагерь американское военно-строительное подразделение – большинство людей подозревало, что там строится постоянная посадочная площадка для вертолётов. До Хао доходили вести, что американцы планируют распылить вдоль трассы № 1 и трассы № 22 какие-то химикаты, чтобы уничтожить там всю растительность. Лишить укрытия сидящих в секрете боевиков – мысль неплохая, думал он. Но ведь это прекраснейший край на всей земле! Конечно, ныне он объят войной и всяческими бедствиями, но никогда прежде боль этих страданий не поражала саму его землю. Хао не хотел видеть, как её отравляют.

В связи с возможным приездом американского полковника поминки отложили до времени после четырёх часов, но полковник не приехал (наверно, держался сейчас подальше от дорог из-за риска нарваться на засаду), и церемонию продолжили без него. Служба проводилась в храме. Пришли восемь жителей деревни – семь стариков и чей-то внук, все сели при свете свечей вокруг центрального алтаря: там не было покойника, только кучка всевозможных старинных украшений, в основном позолоченных деревянных Будд. Сверху всю эту картину венчала искрящаяся гирлянда на батарейках, вроде тех, что вешают в солдатских пивных, – плоский диск, на котором двигались по часовой стрелке сменяющие друг друга полосы света. Учитель говорил громко и отчётливо. Так, словно вёл урок. Будто никто из собравшихся ничего этого не знал.

– Мы, вьетнамцы, издавна живём, опираясь на две философские системы. Конфуцианство говорит нам, как себя вести, когда судьба дарует мир и порядок. Буддизм же учит нас принимать судьбу даже тогда, когда та приносит нам кровь и смуту.

Американцы прибыли на закате в джипе с открытым верхом. То ли они не боялись дорог, то ли расположились лагерем вместе с военно-строительным подразделением на горе Доброго Жребия. Дюжий полковник, как всегда в гражданской одежде, сидел за рулём с торчащей между коленей винтовкой и с сигарой в зубах, а сопровождал его какой-то пехотинец армии США, да ещё некая женщина-вьетнамка в белой блузе и серой юбке; женщину он представил всем как госпожу Ван, сотрудницу Информационной службы США.

Они привезли кинопроектор и складной экран – намеревались показать сельчанам часовой фильм.

Полковник Сэндс поклонился учителю, и они на энергичный американский манер пожали друг другу руки.

– Мистер Хао, мы собираемся установить проектор в главном зале, если он не против. Переведите ему, пожалуйста.

Хао перевёл и ответил полковнику, что учитель не видит для этого никаких препятствий. Молоденький солдат наладил механизм, протянул провода, поставил четыре шезлонга («Для пожилых», – пояснил полковник), а также установил в нескольких метрах за деревянными стенами храма небольшой генератор, который наполнил долину гудением и провонял всю округу выхлопными газами. Хао объяснил, что им с учителем надо навестить больного односельчанина, но как-нибудь потом они постараются прийти и посмотреть хотя бы отрывок. Полковник сказал, что он всё понимает, но Хао не был в этом так уверен. И вот спустились сумерки, а за ними – темнота, и когда стало очевидно, что не придёт вообще никто, полковник Сэндс попросил показать кино хотя бы для себя самого. Киноаппарат, подпитываемый от шумящего генератора, залил храм сверкающими огнями, гулким утробным голосом диктора и пронзительной музыкой. Фильм назывался «Молниеносные годы, громовые дни» и повествовал о скоротечной, трагической и героической жизни президента Джона Фицджеральда Кеннеди. Американец-солдат и госпожа Ван тоже сели смотреть. Госпожа Ван приехала, чтобы переводить для зрителей закадровый текст, но, само собой, в этом не было нужды. Полковник сказал, что фильм идёт сорок пять минут, и вот за пять минут до конца Хао с учителем под покровом темноты прокрались внутрь и присоединились к американцам – старец расположился на своей подушечке во главе комнаты, за переносным экраном, откуда ему, по сути, было ничего не видно, а Хао – на стуле рядом с молоденьким солдатом. Госпожа Ван, сидя подле полковника, скользнула по Хао взглядом, но, видимо, решила, что тот справится и без перевода. На самом-то деле он не справлялся. Чтобы угадывать смысл речи на английском, ему обычно нужно было видеть мимику и жесты. Да и вообще, голос в записи перекрывался сочным басом полковника – тот сидел, скрестив руки на груди и сжав кулаки, и сокрушённо разговаривал сам с собой, комментируя красочную картинку; когда музыка усилилась, а на экране появилось приближенное изображение вечного огня на могиле Кеннеди – приземистого факела, который американцы намеревались сохранить неугасимым навсегда, – полковник сказал: