Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович - Страница 22

^{Газета «Искра» — главная продукция типографии}

По странному совпадению, он возглавил подпольную типографию именно тогда, когда с него окончательно сняли полицейские ограничения. Он уже давно, вскоре после приезда, подал министру внутренних дел прошение о разрешении бывать по служебным делам в Москве и Петербурге (что, напомним, было ему запрещено уже 10 лет). Но только в сентябре 1902 года пришел ответ: министр В. К. Плеве любезно сообщил, что г-н Красин волен жить в любом городе Российской империи, поскольку занимает ответственную должность и больше не опасен для власти. Удивительно, но целых пять лет эта власть не знала, что Красин, он же Никитич, является одним из самых опасных ее врагов…

Бакинская типография, получившая в конспиративной переписке имя «Нина», была главной надеждой редакции «Искры», пытавшейся наладить выпуск газеты в России. Между тем с мая до самого конца 1902 года она бездействовала — сперва из-за переезда, потом из-за ареста ее руководителей. Теперь управление типографией взял на себя «триумвират» — Трифон Енукидзе (партийная кличка Семен), Козеренко и Красин, но последний из-за конспирации по-прежнему не мог заниматься ею лично. Авель Енукидзе вспоминал: «У нас с ним составилось такое молчаливое соглашение, что он, будучи на виду, как официальный работник в крупнейшем тогда предприятии, не должен был вмешиваться во все организационные мелочи, но он должен был постоянно руководить».

Руководство Красина имело три главные составляющие: добыча денег для типографии, ее техническое оснащение и налаживание ее связи с заграницей. Первая задача была особенно важной, поскольку прежний печатный станок плохо подходил для печатания «Искры» с матриц немецкого формата — приходилось уменьшать текст до нечитаемого состояния. Надо было покупать в Германии новый, желательно Аугсбургского завода, а он стоил около 3000 рублей. Бакинский комитет взялся за сбор денег, но дело шло медленно; не желая ждать, Красин выпросил у начальства командировку в Германию и провел ее в редакции социал-демократической газеты «Форвертс», изучая технику линотипного набора. По возвращении он смог кое-как модернизировать старый станок так, что к нему подходили немецкие матрицы, параллельно продолжая сбор средств на новую машину.

В начале 1903 года он узнал, что на гастроли в Баку направляется прославленная актриса Вера Комиссаржевская, собиравшая средства для открытия собственного театра. Красин счел это удобным шансом и после приезда звезды без промедления явился к ней в гостиницу. Позже она вспоминала: «Пришел ко мне — никогда я его прежде и не видела — и с первого слова: „Вы — революционерка?“ Я растерялась, ничего не могла ответить, только головой кивнула… „В таком случае сделайте вот что…“ И таким тоном, словно я ему подчиненная». Обаяние гостя подействовало и на великую актрису, о чем она рассказывала Горькому: «Щеголеватый мужчина, ловкий, веселый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами и даже несколько слишком развязен в этом отношении. Но и развязен как-то особенно, не шокируя, не раздражая. Ничего таинственного в нем нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности».

Красин быстро уговорил Веру Федоровну отдать собранные средства не на театр, а на устройство подпольной типографии. Вечер-концерт состоялся, по иронии судьбы, в доме начальника жандармского отделения. Бакинская публика, не избалованная зрелищами, ломилась на представление, хотя билеты были не дешевле 50 рублей. Комиссаржевская пела, декламировала отрывки из ролей, даже танцевала тарантеллу. В антракте кто-то из богатых купцов поднес ей букет из сторублевок — тут же откуда-то взялся Красин, понюхал букет и воскликнул: «Хорошо пахнет! — И уже на ухо: — Типографской краской». После концерта актрисе передали пачку денег, перевязанную розовой ленточкой. «Через несколько дней Леонид Борисович уехал с ними за границу — покупать типографию. „Вы бы мне хоть ленточку оставили — на память!“ Смеется: „И так не забудете!“ Сумасшедший!»

Комиссаржевская еще раз приезжала в Баку в конце года (собранные в тот раз деньги тоже пошли на типографию), встречалась с Красиным и позже. Она помогала новому знакомцу организовывать выступления в городе столичных артистов, с которых неизменно взималась дань «на нужды революции». Познакомила его со своими друзьями, включая Максима Горького; их первая встреча состоялась в марте того же года в дачном поселке Сестрорецк близ Петербурга. Писатель, близкий тогда (как и его гражданская жена Мария Андреева) к большевикам, был одним из немногих, кто знал о тождестве Красина и Никитича. Впрочем, он не сразу поверил в это, увидев подходящего к дому элегантного господина в котелке и рыжих (последний крик моды) лайковых перчатках. Войдя, он представился: «Леонид Красин» — и пожал руку Горького «очень сильной и жесткой рукою рабочего человека». Это успокоило «буревестника», а еще большую симпатию к гостю он ощутил, когда тот заговорил о том, что революционеры должны быть «художниками своего дела». Горький не только надолго стал другом Красина, но уже через несколько дней познакомил его со знаменитым «миллионщиком» Саввой Морозовым, но к их отношениям мы обратимся позже.

^{Савва Морозов}

Кстати, вопреки словам Комиссаржевской, «покупать типографию» Красин не ездил — приобретение современной печатной машины инженером электростанции сразу вызвало бы подозрения. Поэтому революционерам пришлось попросить помощи у Ованесьянца — владельца небольшой бакинской типографии, которому были обещаны щедрые комиссионные. Весной 1903-го он заказал в Аугсбурге вожделенную машину и через месяц благополучно получил ее. Но тут случилось непредвиденное: Ованесьянцу так понравилась новая машина, что он не захотел ее отдавать, предложив вместо этого вернуть деньги. В итоге Трифону Енукидзе с товарищами пришлось взломать ночью склад, где стояло ценное оборудование, и на телеге перевезти его к себе.

Красин приложил еще немало усилий, чтобы оборудовать типографию современными машинами для обрезки, фальцовки, переплета и другими необходимыми инструментами. Чтобы всё это добро не досталось полиции, Трифон решил увеличить и без того строгие меры конспирации. Он арендовал в татарском квартале, на Нижне-Тазапирской улице, здание, где прежде помещалась конюшня, и вырыл там обширный погреб, где и должна была разместиться типография. Работы заняли почти два месяца, и в мае 1903-го «Нина» заработала наконец в полную силу. Ее работник Вано (Иван) Стуруа рассказывал: «Из первого дома, где мы жили, устроили подземный ход в закрытую половину конюшни. Ход начали из стенного шкафа и довели его в глубину до двух с половиной аршин. Внутри у нас были дубовые рамы, цементная облицовка… двери на шарнирах, блок с примитивной подъемной машиной, калильная лампа с сеткой. По блоку спускались и поднимались мы сами и поднимали грузы. Снаружи всё было окрашено под цвет стены. Всю эту работу проделали мы сами в течение полутора месяцев. Машина была установлена в закрытой половине конюшни, стена была завалена сеном».

В прежнем здании для отвода глаз устроили бакалейную лавку; там же жили работники типографии, где одновременно или по очереди трудились до восьми человек, получавших неплохую зарплату (25 рублей в месяц). Летом к ним присоединился бежавший с пересылки по пути в Сибирь Авель Енукидзе, но он, боясь ареста, почти не выходил из дома, как, впрочем, и остальные. Красин позже вспоминал: «Проживающие в доме печатники и наборщики подвергались строжайшей дисциплине и не имели права вообще выходить из дома. Через определенное время каждый из них получал отпуск, но его не разрешалось проводить в Баку. <…> Внутрь типографии, кроме Семена и меня, изредка посещавшего ее, больше для целей технической консультации или экспертизы, никто абсолютно не допускался, и провал был абсолютно исключен».