Триптих - Фриш Макс - Страница 19

Ефрейтор. Может быть.

Священник. Так уж все устроено. Понять этого я не могу, объяснить это — не могу.

Ефрейтор. Ты, стало быть, хочешь сказать, что сам не знаешь, как далеко до ближайшей деревни, до ближайшего живого человека?

Священник. Не знаю.

Ефрейтор. Послушай, как ты все это выносишь?

Священник. Мое место здесь.

Ефрейтор. И ты это выносишь?

Священник. Приходится привыкать, друг мой. Да это и не трудно, если знаешь, что никогда уже до нее не дойдешь — до ближайшей деревни.

Ефрейтор. Никогда не дойдешь?

Священник. Мое место здесь.

Капитан (отдает пустую кружку мальчику). Ты сказал, что надо испечь хлеб?

Священник. Да, я так сказал.

Капитан. За нами, папаша, дело не станет! Правда, сознаюсь, что я в жизни не испек ни одного хлеба и не знаю, как это делается…

Священник. О, это просто.

Капитан. Из вас кому-нибудь приходилось печь хлеб?

Священник. Вместе научимся. (Ефрейтору.) Мальчик тебе покажет, где топор. Дрова ты найдешь в любой руине — обуглившиеся балки, обломки картин, краски которых спеклись в огне. Только расколи все как следует, а потом мы растопим печь.

Ефрейтор. Растопим печь…

Священник. Мальчик тебе все покажет.

Ефрейтор. Папаша…

Священник. Что еще?

Ефрейтор. Почему ты так сказал? Что никогда уже до нее не дойдешь — до ближайшей деревни…

Священник. Потому что это так, мой друг.

Ефрейтор. Ничто не может быть так далеко, чтобы нельзя было дойти. Надо только все время идти — все время идти! Чего ты улыбаешься?

Священник. Разве я улыбаюсь?

Ефрейтор. Ты что, думаешь, я испугаюсь?

Священник. Разве я пугаю?

Ефрейтор. Ничто не может быть так далеко, чтобы мы не дошли, мы ведь молоды! Молоды! Ты знаешь, какие мы молодые? Война отняла у нас годы. Ты не смотри на наши лица! Я говорю тебе, что мы молоды, мы же еще мальчишки, мы совсем не знаем жизни. Жизнь? Разве у нас не впереди все то, что зовется жизнью?.. Да что я говорю!.. Ты меня не запугаешь. Мы смотрели смерти в глаза тысячу раз, мы летели сквозь огненные стены: рядом с нами, прямо из середины эскадрильи, самолеты вдруг перекувыркивались, загорались как факелы и распадались на части. Мы испытали огонь на собственных крыльях, мы знаем, что такое залп в спину: его почти не слышно, но товарищ, который сидит рядом с тобой, вдруг перестает отзываться, и с волос его каплет кровь. Мы знаем, что такое падение камнем — на бешеной скорости, над ночным морем, — мы смотрели смерти в глаза тысячу раз!

Священник. Зачем ты мне все это рассказываешь?

Ефрейтор. Я спрашиваю тебя: где ближайшая деревня? Ты меня не запугаешь.

Священник. Я этого не знаю.

Ефрейтор. Где ближайшая деревня? (Вынимает револьвер.) Где ближайшая деревня?

Капитан. Он сошел с ума.

Ефрейтор. Где ближайшая деревня?.. Где ближайшая деревня?..

Друзья успокаивают обезумевшего.

Священник. С нами уже ничего не может случиться.

Через секунду молчания к ефрейтору приближается мальчик, протягивает ему руку, и тот идет за ним.

Еще нам нужна свежая вода.

Лейтенант. Я принесу.

Священник. Хорошо. Я покажу тебе, где был наш источник.

Лейтенант. Да я уж найду!

Священник. Вряд ли.

Лейтенант. Боишься, что я найду монахинь?

Священник. Это наш единственный источник, и вполне возможно, что его опять засыпало.

Радист. Я помогу.

Капитан. Война многое уничтожает…

Священник уходит с лейтенантом и радистом.

А ты что, Бенджамин? Ты еще не сказал ни слова.

Бенджамин. Я слушаю.

Капитан. А ты что думаешь насчет того, где мы?.. Ты все молчишь, ничего не говоришь.

Бенджамин. У меня были только отец и мать. Теперь они будут плакать, скажут: мы погибли!

Капитан. Погибли?..

Бенджамин. Для вас это еще труднее. У вас есть жена, капитан, есть ребенок, может, даже двое, и у других тоже — у них были девушки, даже если это такая девушка, которую называют сукой за то, что она тебе изменила…

Капитан. Да, тут ты прав: нас считают погибшими, конечно, нас считают погибшими…

Бенджамин прислушивается — слышно пение.

Бенджамин. Они опять поют. Женщины, старики, дети… Они сидят за длинным столом, всего двадцать один человек, и поют, а в руках у каждого — хлеб. И рот закрыт. Такое странное зрелище…

Капитан (вдруг опомнившись, принимает решение). Бенджамин!

Бенджамин. Слушаюсь!

Капитан. Выйди наружу. Оглядись кругом. Иди, пока не встретишь кого-нибудь — крестьянина, ребенка, девушку, не знаю кого. Приглядись к нему, кто бы это ни был, поговори с ним. Мы будем ждать твоего возвращения. В любом случае.

Бенджамин. Слушаюсь.

Капитан. Мы должны узнать, где мы находимся.

Бенджамин. Слушаюсь.

Капитан. Подожди!.. Если ты встретишь живого человека — кто бы он ни был, — отдай ему это кольцо.

Бенджамин уходит.

Дженни… Дженни… Сейчас она гуляет с детишками по улице — в черном… Дженни в черном, ей наверняка идет черный цвет, а ребятишки без конца спрашивают: почему, почему, почему… Дженни будет плакать: в последний вечер перед отъездом я был какой-то расстроенный. Почему — не знаю. Я был такой растроенный…

Возвращается священник.

Священник. Вот мельница. Другой у нас нет. А эта старая, и зерно мелется очень медленно.

Капитан. Понятно!

Священник. Что?

Капитан. Как видно, надо начинать все сначала.

Священник. Я буду перебирать рожь…

Принимаются за работу.

Капитан. Ты только подумай, отец, мы еще ни разу не пекли собственного хлеба! Ты все нам должен показывать. Мы просто с неба свалились — я хочу сказать, мы как дети…

Священник. Научимся.

Капитан. Если бы меня увидела Дженни! Дженни — это моя жена.

Священник. У тебя есть жена?

Капитан. Жена и двое детей — настоящая семья. В последний вечер перед отъездом я был такой расстроенный, не знаю почему… Я был такой расстроенный… Да, много чего надо будет менять! После войны, конечно… У нас была солидная фирма, мы торговали шерстью. Все это я пошлю к черту. Мой дед еще сам стриг своих овец! Я уеду с Дженни опять в деревню — не на пикник, понимаешь? — не на каникулы. Деньги, дело — пускай этим занимаются другие, я им теперь никогда не позавидую. Это и есть свобода. Ты согласен? Машину, слуг, все наше общество — все к черту, и Дженни будет намного счастливей… Ты молчишь, отец?

Священник. Я слушаю тебя, капитан.

Капитан. Много чего надо будет менять. У нас был дом — понимаешь? — слишком для нас большой. Мы его построили, чтобы другие нам завидовали. Нашему счастью, которое так и не пришло. А дом был такой большой, как мое честолюбие, — понимаешь? — и такой же пустой. И это все тоже к черту… Ты молчишь, отец?

Священник. Я слушаю тебя, капитан.

Капитан. Но ты молчишь.

Священник. Нам надо напечь много хлеба — придет много гостей.

Капитан. Гостей?

Священник. А ты разве не слышишь, что снова стреляют?

Капитан. Я слышу все меньше. Странно! Может, мы и это переоценили?

Священник. Что?

Капитан. Историю. Ну то, что нам слышно.

Священник. Вот правильно: надо молоть совсем медленно… вот так…

Капитан. Послушай, а кто, собственно, этот мальчик, что принес нам кружку?

Священник. Не знаю.

Капитан. У меня было такое странное чувство… Мой мальчишка — он точно так же сделал бы, ну, с этой кружкой… Мне так нравится этот жест, это выражение лица, с которым что-то дают, — всегда и везде, пока живы люди, — а люди будут живы по меньшей мере до тех пор, пока будут битвы…

Священник. Наверняка.

Капитан. Распадаются империи, пробуждаются народы, делают историю своего десятилетия, века, устраивают государства, границы, войны. Мир событий! Мы много говорили о нем — газеты, радио, исторические книги сообщали только о нем; и чем страшней и смертельней были события, тем уверенней мы считали, что это и есть настоящий мир, единственно реальный!