Адольф Гитлер (Том 2) - Фест Иоахим К. - Страница 90

• Предыдущая
• 90/105
• Следующая

Опять примерно месяц спустя, 26 января 1934 года, Гитлер сделал новый ход, резко меняющий расклад на международной арене: он заключил пакт о ненападении с Польшей сроком на 10 лет. Чтобы понять поразительный эффект этого поворота курса, надо вспомнить традиционно напряжённые отношения между этими странами, явно безнадёжно нарушенные разнообразными обидами. Если не считать моральных вердиктов, пожалуй, ни одно другое положение Версальского договора не воспринималось в Германии с такой горечью, как утраты областей, перешедших к новому польскому государству, создание коридора, который отделил Восточную Пруссию от остальной страны или возникновение свободного города Данцига: это являлось причиной непосредственной ссоры между обоими народами и очагом постоянной опасности, мало что оскорбляло так, как акты самоуправства Польши на границе и правонарушения с её стороны в ранние годы Веймарской республики, поскольку это не только показывало рейху его слабость, но и задевало традиционное сознание немцев как господ над вассальными славянскими народами. Поэтому каждый предполагал, что стремление Гитлера к политике ревизий обратится первым делом против Польши, которая, будучи союзником Франции, к тому же подпитывала немецкий комплекс окружения недругами. Веймарская внешняя политика, включая Густава Штреземана, всякий раз упорно сопротивлялась любым намерениям закрепить гарантиями польские территориальные владения. Теперь Гитлер без долгих раздумий отбросил в сторону эти чувства, которые владели прежде всего дружественно настроенными к России дипломатическими, военными, а также традиционными прусскими кругами. Такую же решимость продемонстрировал на другой стороне маршал Пилсудский, который ввиду нервозной и половинчатой политики Франции опрокинул прежнюю концепцию союзов Польши и, что примечательно, связывал свои надежды с тем, что Гитлер как южный немец, католик и «габсбуржец», далёк от той политической традиции, которой опасалась Польша. Широко распространённое неверное представление о Гитлере как об эмоциональном политике, который был марионеткой своих капризов и маний, с редкой силой опровергается как раз этим примером. Конечно, он разделял национальную ненависть к Польше, но его политику это не затрагивало. Хотя в концепции великой экспансии на Восток вопрос о роли соседней страны странным образом оказался открытым, можно все же предположить, что в оперировавших целыми континентами видениях Гитлера для независимого маленького польского государства места не было: уже в апреле 1933 года Гитлер дал понять Франсуа-Понсе, что никто не может ожидать от Германии сохранения нынешнего состояния на восточной границе, и примерно в то же время министр иностранных дел фон Нойрат назвал взаимопонимание с Польшей «невозможным и нежелательным», чтобы «не исчезла заинтересованность мира к ревизии германо-польской границы». Но пока Польша была самостоятельной, сильной в военном плане и защищённой союзами, Гитлер исходил из ситуации, которую он не мог изменить, и пытался, не поддаваясь эмоциям, повернуть её в свою пользу. «Немцы и поляки – заявил он в своём отчётном докладе перед рейхстагом 30 января 1934 года, – должны будут обоюдно смириться с фактом их существования. Поэтому целесообразно так оформить то состояние, которое невозможно было устранить на протяжении прошедшей тысячи лет и которое не будет устранено тысячу лет спустя, чтобы обе нации могли извлечь из него максимальную пользу».[507]

Выгода, которую получил Гитлер от этого договора, была действительно огромной. Хотя пакт в самой Германии был и оставался малопопулярным, Гитлер мог предъявить его миру все вновь и вновь как убедительное свидетельство своей воли к взаимопониманию даже с извечными противниками, и на самом деле, как сэр Эрик Фиппс отмечал в своём докладе в Лондон вскоре после этого события, германский канцлер доказал, что он настоящий государственный деятель, принеся известную долю своей популярности в жертву внешнеполитическому здравому смыслу[508]. Одновременно Гитлеру удалось дискредитировать систему Лиги наций, которой все прошлые годы не посчастливилось решить опасную и таившую в себе большой заряд напряжённости проблему германо-польского соседства, в результате чего, как убедительно жаловался Гитлер, раздражение, казалось, приняло «характер обоюдного наследственного политического порока». Без видимых усилий, в ходе нескольких двусторонних переговоров он теперь устранил эту проблему.

Наконец, договор доказывал также и хрупкость барьеров, возведённых вокруг Германии. «В лице Польши падёт один из сильнейших столпов Версальского мира», – сформулировал генерал фон Сект в своё время одну из внешнеполитических максим Веймарской республики, явно при этом имея ввиду устранение соседнего государства при помощи военной акции[509]; теперь Гитлер продемонстрировал, что при наличии воображения политическими средствами можно добиться гораздо большего эффекта. Союз освобождал Германию не только от угрозы войны на два фронта – со стороны Польши и Франции, но и безвозвратно выламывал крупный блок из системы коллективного обеспечения мира. Женевский эксперимент, по сути дела, уже в тот момент потерпел крушение, Гитлер перечеркнул его «с первого же захода», прежде всего надо отметить, что он заставил играть роль нарушителя спокойствия Францию, о чью мощь и неуступчивость набила себе шишки веймарская внешняя политика. Отныне он мог пустить в ход ту политику двусторонних переговоров, союзов и интриг, без которой не могло быть его внешнеполитической стратегии; его шанс на успех состоял в том, что ему противостоял не сплочённый фронт, а всего лишь изолированные друг от друга противники. Вновь началась игра, которую он так виртуозно инсценировал и довёл до успешного финала на внутриполитической сцене. Игроки противоположной стороны уже поджимали. Первым был, уже в феврале 1934 года, британский лорд-хранитель печати Антони Иден.

К числу наиболее эффективных приёмов воздействия на ход переговоров относилось то чувство изумления, которое вызывал сам Гитлер своим поведением. Он вступил на пост без какого-либо опыта ведения правительственных дел, не был депутатом, не знал ни дипломатического этикета, ни официального стиля и, очевидно, не имел никаких представлений о мире. Как в своё время Гугенберг, Шляйхер, Папен и масса других деятелей, Идеи, Саймон, Франсуа-Понсе или Муссолини также полагали, что имеют дело с капризным, ограниченным партийным вождём, обладающим, правда, некоторым демагогическим талантом. Человек заурядной внешности, который явно должен был создавать запоминающийся образ при помощи усиков, чёлки и мундира и производил в гражданской одежде впечатление скорее имитации того деятеля, за которого он себя выдавал, был некоторое время излюбленным предметом насмешек в Европе, где он фигурировал как своего рода «Ганди в прусских сапогах» или слабоумный Чарли Чаплин на слишком высоком для него канцлерском троне: во всяком случае, как в высшей степени «экзотическое» явление – так иронично писал один британский наблюдатель, как один из тех «чокнутых мулл», которые в своей полной причуд частной жизни не курят, не пьют, придерживаются вегетарианства, не ездят на лошадях и осуждают охоту».[510]

Тем больше бывали поражены партнёры Гитлера по переговорам и посетители при личной встрече с ним. В течение многих лет он всякий раз приводил их в замешательство рассчитанным до тонкостей поведением государственного деятеля – это амплуа давалось ему легко – и добивался тем самым часто решающего психологического перевеса на переговорах. Иден был удивлён «светскими, почти элегантными» манерами Гитлера, он был изумлён, встретив владеющего собой и приветливого человека, «который с пониманием прислушивался ко всем возражениям и отнюдь не был мелодраматическим актёром на проходных ролях», каким его представляли: Гитлер разбирался в том, что говорил, вспоминает Иден, его тогдашнее безграничное удивление ещё чувствуется в замечании, что немецкий канцлер полностью владел предметом переговоров и ни разу, даже по частным вопросам, не был вынужден советоваться со своими экспертами. Сэр Джон Саймон сказал как-то позже фон Нойрату, что Гитлер был в беседе «превосходен и очень убедителен», что его прежнее представление о нём было совершенно неверным. Гитлер поражал своей находчивостью. На многозначительный намёк британского министра иностранных дел, что англичанам нравится, когда договоры соблюдают, он изобразил полное иронии удивление и ответил: «Так было не всегда. В 1813 году договоры запрещали немцам иметь армию. Но я что-то не припомню, чтобы Веллингтон сказал при Ватерлоо Блюхеру: „Ваша армия незаконна, извольте удалиться с поля битвы!“ Когда он встречался в июне 1934 года с Муссолини, он умело сочетал, по свидетельству одного из дипломатов, „достоинство с приветливостью и открытостью“ и произвёл „сильное впечатление“ на поначалу скептически настроенных итальянцев; Арнольда Тойнби поразил экскурс относительно роли Германии как стража на востоке Европы, который, по его воспоминаниям, отличался необыкновенной логикой и ясностью: Гитлер неизменно демонстрировал собранность, подготовленность, нередко – любезность и умел, как отметил после одной встречи Франсуа-Понсе, создать видимость „самой полной откровенности“.[511]

• Предыдущая
• 90/105
• Следующая