Адольф Гитлер (Том 3) - Фест Иоахим К. - Страница 68

• Предыдущая
• 68/108
• Следующая

В конце января положение стало безвыходным. Но когда генерал Паулюс попросил разрешения на капитуляцию своих совершенно измотанных холодом, эпидемиями и голодом и деморализованных солдат, поскольку крах был неизбежен, Гитлер протелеграфировал ему: «Запрещаю капитуляцию. Армия удержит свои позиции до последнего солдата и до последнего патрона и своей героической стойкостью внесет незабываемый вклад в построение фронта обороны и спасение Запада» [489]. В беседе с итальянским послом он сравнил 6-ю армию с тремя сотнями греков у Фермопил, нечто подобное сказал и Геринг в речи 30 января, когда в руинах Сталинграда сопротивление уже погасло и только какие-то небольшие, отчаявшиеся и разрозненные остатки еще продолжали отбиваться: он заявил, что «после о героической битве на Волге скажут: Вернешься в Германию, расскажи, что видел нас лежащими в Сталинграде, как это повелел для Германии закон чести и войны».

Три дня спустя, 2 февраля, капитулировали последние осколки армии, уже после того как Гитлер за несколько дней до этого произвел Паулюса в генерал-фельдмаршалы и присвоил 117 другим офицерам очередные воинские звания. Около пятнадцати часов с летавшего еще над Сталинградом немецкого самолета-разведчика сообщили по радио, что «боевых действий больше не наблюдается». 91 000 немецких солдат попали в плен; 5 000 из них годы спустя вернулись домой.

Возмущение Гитлера поведением Паулюса, которому, считал он, гибель оказалась не по плечу и который потому досрочно капитулировал, вылилось в такой пассаж при последующем обсуждении положения в ставке фюрера:

Если не в военном, то в психологическом плане Сталинград явился, конечно, одним из великих переломных пунктов войны. Как в Советском Союзе, так и у его союзников эта победа принесла заметнейшую перемену в настроении и оживила многие так часто уже представлявшиеся обманутыми надежды, тогда как среди союзников Германии и в нейтральных странах вере в превосходство Гитлера был нанесен весьма ощутимый удар. И в самой Германии быстро таяло и без того уже ставшее критическим доверие к искусству Гитлера-полководца. Геббельс, ежедневно проводивший совещания со своими сотрудниками, дал указание использовать поражение, чтобы «психологически укрепить наш народ»: «Каждое слово об этом героическом сражении, – вызвал он, – войдет в историю». Особое же внимание придавалось тому, как будет выглядеть сводка вермахта, – надо, чтобы это была «формулировка…. которая и через столетия будет волновать сердца». В качестве образца Геббельс предлагал обращения Цезаря к воинам, воззвание Фридриха Великого к своим генералам в канун Лейтенского сражения и призывы Наполеона к гвардии. «Может быть, мы только сейчас, – говорилось в спецвыпуске руководства пропагандой рейха, – вступили во фридриховскую эпоху этого гигантского решения. Колин, Хохкирх, Кунерсдроф – все эти три названия означают тяжелые поражения Фридриха Великого, подлинные катастрофы, по своим последствиям куда худшие, нежели все, что случилось в последние недели на Восточном фронте. Но после Колина был Лейтен, после Хохкирха и Кунерсдорфа были Лигниц, Торгау и Буркерсдорф[492] – последняя завершающая победа…» Однако несмотря на все ободряющие параллели, которые начиная с этого времени и до самого конца войны станут цитатами-заклинаниями, в сводке службы безопасности говорилось: «Имеет место общее убеждение, что Сталинград означает перелом в войне… Неустойчивые соотечественники склонны видеть в падении Сталинграда начало конца.» [493]

Для самого Гитлера проигрыш этого сражения стал как бы новым мифологическим толчком. С этого момента мир его фантазий все в большей степени определяется картинами инсценировок катастрофического краха. Совещание в Касабланке, на котором Черчилль и Рузвельт провозгласили в конце января принцип «безоговорочной капитуляции» и тем самым сожгли за собой все мосты, еще более укрепило это его представление. Исходя из стратегии «безоговорочного удержания», которая определила весь 1943 год, Гитлер вместе с приближающимся концом все категоричнее развивает стратегию «грандиозного крушения».

С самого начала русской кампании Гитлер ведет замкнутую жизнь. Его ставка, служившая одновременно и ставкой Верховного командования вермахта, после возвращения из Винницы опять располагается в обширном лесном массиве за Растенбургом в Восточной Пруссии. Густая сеть стен, колючей проволоки и минных полей надежно окружает систему разбросанных бункеров и наземных зданий, порождающую своеобразное настроение уныния и монотонности. Современные наблюдатели метко окрестили ее смесью монастыря и концлагеря. Узкие, лишенные каких-либо украшений помещения со скромной деревянной мебелью резко контрастируют с помпезностью прошлых лет – со всеми этими просторными залами, широкими перспективами и рассчитанным на эффект расточительством в Берлине, Мюнхене или Берхтесгадене. Иной раз создавалось впечатление, что Гитлер ушел в пещеру. Итальянский министр иностранных дел Чиано и сравнивал обитателей ставки с троглодитами и называл тамошнюю атмосферу удушающей: «Не видишь ни единого цветного пятна, ни единого живого оттенка. Приемные наполнены курящими, жующими, болтающими людьми. Пахнет кухней, военной формой, тяжелыми сапогами» [494].

• Предыдущая
• 68/108
• Следующая