Время ушельцев (СИ) - Филимонов Сергей "протоиерей" - Страница 51

— Поездов в ту сторону сегодня, очевидно, уже не будет. Единственный автобус на Захолустово — вон он, на нем мы тоже никуда не уедем. Ловить попутку бесполезно. В кабину такую ораву просто не втиснешь, а в кузов нас не возьмут, это запрещено. Выход один: идти в Воскресенское пешком. Плестись нам туда часов восемь. Поэтому проверьте одежду, обувь, рюкзаки, чтоб ничего не мешало и не натирало.

— Все в порядке? — полуутвердительно спросил он минут через пять. — Тогда… ты… ты… и ты — в хвост колонны. Будете следить, чтоб никто не отставал. А ты расчехляй гитару.

И, набрав в грудь побольше воздуха, он рявкнул так громко, что бабка в оранжевой безрукавке присела от испуга:

— В походную колонну! Напра-во! Шагом… арш!

Разномастные башмаки нестройно загрохотали по грязному льду.

— Песню… запе-вай!

И над одетым в снежную пелену лесом зазвенела никогда здесь до того не звучавшая песня:

— Гы-ы! Смотри, туристы! — заржал какой-то тип в кожаной куртке.

— Не смейся, дурак! — оборвала его бабка. — Была б у нас армия такая…

До Захолустова добрались еще засветло. Сделали небольшой привал и, наскоро перекусив сухим пайком, вновь тронулись в путь — теперь уже не по шоссе, а по лесной дороге, уже слегка присыпанной рыхлым снегом.

— Послушай-ка, Азазелло! — спросил Хугин, указывая на дерматиновый тубус, торчащий из рюкзака рыжего парня. — Ты что это за чертежи с собой повез?

— Какие чертежи? А-а, это. Там не чертежи, там эльфийский замок.

Хугин понимающе кивнул. Эльфийский замок, нарисованный гуашью на ватмане, занимал в клубе почти всю глухую стену. Может быть, это звучит странно, но от него исходила не то чтобы магия, но какая-то совершенно особая, воистину эльфийская энергетика. Пить крепкое или петь матерное у его подножия казалось кощунством.

Таких мест всегда было мало. Сейчас их уже почти не осталось.

«А скоро не останется вообще», — подумал Хугин.

В лесу уже совсем стемнело, и красные стволы сосен казались черными.

— Подтянись! Не растягиваться! — периодически покрикивал Митрандир.

Казалось, лес никогда не кончится. Но внезапно он оборвался. Дольше было ровное заснеженное поле. А за полем, на фоне бесконечной черноты, мерцал одинокий живой огонек.

— Вот оно, Воскресенское… — тихо произнесла Галадриэль.

Но огонек был дальше, чем казался. Он становился то ярче, то слабее, то вовсе угасал, заслоненный каким-то не то столбом, не то деревом, пока, наконец, не стал освещенным окном, отбрасывавшим на снег темную тень латинского креста.

— Что ж вы так поздно-то? — участливо спросил Коптев.

— Да что, — махнул рукой Митрандир, — попали в аварию у Черногрязского переезда и двадцать пять камэ топали пешим порядком.

— Понятно. Только вот что: пустить такую ораву к себе ночевать я не могу просто физически.

— Федорыч, о чем речь! Половина у меня в доме переночует запросто.

— А, ну тогда все в порядке. Половину твоих ушельцев я у себя как-нибудь пристрою.

— Ушельцев, говоришь? — рассмеялся Митрандир. — А что, это неплохо.

Жизнь колонии ушельцев потихоньку налаживалась. Городские квартиры были проданы, деревенские дома куплены, и теперь колонисты целыми днями пропадали в окрестных селах, заготавливая продукты на предстоящую зиму и семена для будущей весны.

— Денег не жалейте, — снова и снова повторял Коптев. — Зимой вы отсюда не выберетесь, а урожая нам до следующей осени не видать, как своих ушей. Не хватит продуктов — что тогда? Газету читать будем? Так здесь и газет не бывает, только радио.

Радионовости между тем становились все менее аппетитными. В мятежной Биарме вновь полыхала война. Лилась кровь, горели танки, гибли под бомбами города и деревни. А радио во всю мочь вопило об охране Конституции и территориальной целостности государства Российского.

— А интересно, — ехидно улыбнулся Коптев, — почему это вдруг именно Биарму отпускать нельзя? Вон в девяносто первом все республики поуходили, даром что они имели на это законное право — и те же люди били в ладоши! Киев, мать городов русских, оказался за границей — и ничего! На Крым, на Донбасс тоже рукой махнули, будто сроду их не было! А теперь вдруг нате вам, подавай им целостность России, хотя какое отношение к ней имеет Биарма — совершенно непонятно. В конце концов, там тоже был референдум о независимости, и его итогов тоже никто не отменял.

— Зато очень даже понятно другое, — мрачно произнес Хугин. Помните ту старинную книгу? Кстати, Митрандир ее сюда привез, можно будет зимой почитать. «То, что внизу, подобно тому, что наверху, и то, что наверху, подобно тому, что внизу, дабы проницать чудеса единой вещи», помните? Мир един, этим все сказано. Союз не уберегли — и с Россией будет то же самое.

— Ребят только зазря погубят, — добавил Митрандир. — Чтоб регулярная армия могла победить партизан? Да не смешите! Вы мне лучше скажите вот что, как нам быть с Азазелло и Торонгилем? Их же призвать могут!

— Хрена! — осклабился Азазелло. — Я белобилетник, и Торон тоже, у него порок сердца.

— А ты?

— А я откосил, — гордо заявил Азазелло, закатывая левый рукав. Вся его рука от запястья до локтя была покрыта сетью грубых шрамов. — Изрезал, перевязал и в таком виде пошел в военкомат. Меня спрашивают: «Что с рукой?» — «Да вот, — отвечаю, — новый ножик вчера себе купил». — «И что?» — «Да ничего, проверял, насколько он острый». Ну, прямо из военкомата меня и увезли в дурдом.

— Знавал и я одного такого гарнизонокосильщика, — произнес Митрандир, когда общий смех немного поутих. — Было это в восемьдесят втором году. Я тогда как раз окончил Рязанское училище, получил свои звездочки и был направлен к месту службы в Туркестанский военный округ. Прибываю в часть — под Ташкентом она тогда стояла — и получаю на свою голову два десятка здоровенных лбов. В первый же день один из них не выходит на поверку. А, если кто не знает, в армии за все в ответе командир. Я живо бегу смотреть, что случилось. Оказывается, парня избили до полусмерти ребята из моего же взвода. Избили хорошо, в десантники с разбором берут. «Мать вашу! — говорю. — Вы что же делаете?» А мне отвечают: «Да он уже неделю подряд в четыре утра начинает орать «Кукареку!» Сколько ж можно терпеть, товарищ лейтенант?» Ну, отправил я его на казенной машине в Ташкент, в окружной госпиталь. Через неделю смотрю — он оттуда возвращается за своими манатками. «Все, — говорит, — я откукарекался. А вы тут кукуйте хоть до конца войны».

Митрандир горько вздохнул.

— Через четыре года откукарекался и я. Комиссовали по чистой, — он провел ладонью по правому виску, где когда-то было тяжелейшее проникающее ранение. — И до сих пор не знаю, кто из нас поступил правильно: я или он? И какого дьявола мы должны себя ломать во имя выбора между злом и злом?

— А что, здешняя поганая цивилизация представляет какой-то иной выбор? — с нескрываемым сарказмом поинтересовался Хугин. — А Орденскую войну ты не забыл еще?

— Послушайте… — произнесла вдруг сидевшая рядом с Митрандиром синеглазая блондинка. — Меня уже давно преследует одна идея. Вы, наверное, будете смеяться, но, по-моему, это возможно. По крайней мере, в той немецкой книге, что Хугин цитировал, мне попадалась примерно такая фраза: «Пятеро магов, собравшись вместе, способны изменить мир, девять изгонят из него зло, двенадцать же превратят мир в земной рай». Так вот, нас здесь двенадцать. Не знаю, как насчет рая, но попробовать мы можем.

— Луинирильда! Сестренка моя любимая! — восторженно завопил Митрандир. — Да ты хоть понимаешь, насколько это здорово? Ты хоть представляешь, что мы можем сделать?

— Э, нет, так не пойдет, — возразил Коптев. — Раз такое дело, надо сначала как следует разобраться, что в той книге написано.