Безумие толпы - Пенни Луиза - Страница 11

Да, начало было блестящим. И хорошо просчитанным.

Она улыбнулась:

– Прекрасно. Отправляясь в этот кажущийся бесконечным путь оттуда… – она показала на кулисы, – сюда, я всегда боюсь, что микрофон окажется в нерабочем состоянии. Можете себе такое представить?

Теперь ее плечи приподнялись, она сдавленно заквохтала. Иначе не описать те звуки, что она произвела, – нечто среднее между смехом и хихиканьем. Это было так мило, так самоуничижительно. И опять же – расчетливо.

В зале воцарилась почти полная тишина. Лишь кое-где раздался и стих смешок.

Все внимали лектору – друзья и соседи, матери и отцы, сестры и братья. Впитывали ее слова. Никакого брызжущего слюной маньяка протестующие не увидели – перед ними была их сестра, тетушка, соседка. Она стояла в одиночестве на сцене зала и улыбалась.

Она пожелала им счастливого Рождества, joyeux Noël. Поздравила с наступающим Новым годом, bonne année.

Ее французский с английским акцентом заслужил несколько поощрительных хлопков.

А потом она перешла к науке. Приводила цифры. Даты. Данные. Факты из разных отраслей экономики до и после пандемии.

Она озвучивала прогнозы.

Она говорила, и Гамаш понимал, что это не просто слова. В ее речи слышались ритм, модуляция.

Ее голос, когда она исполняла эту литанию катастроф, звучал музыкально, чуть ли не в баховском ритме. Она перечисляла кризисы, поразившие не только здравоохранение, но и образование. Инфраструктуру. Окружающую среду. Пенсионную сферу. Рынок труда. Говорила о чудовищном национальном долге, который пожрет будущее канадских детей.

Становилось ясно, что слишком многие претендуют на получение средств из бюджетов, которые становятся все более тощими. Этот кризис не был создан пандемией, она его лишь высветила.

Профессор методически выстраивала свою теорию перед погрузившимся в полную тишину залом.

Ее голос ни разу не дрогнул, ни разу не возвысился. Он звучал спокойно, гипнотически, отчего то, что она говорила, обретало еще бо́льшую весомость.

Старший инспектор за годы службы бессчетное число раз допрашивал преступников и знал, что, если ты кричишь на человека, тот замыкается в себе. Между ведущим допрос и допрашиваемым вырастают стены. Разум и рот последнего закрываются на замок.

Но если ты говоришь с людьми тихо, их защитные рефлексы притупляются и твои шансы убедить этих людей как минимум увеличиваются.

Именно это и делала она. Эбигейл Робинсон с помощью своего мелодичного голоса пробиралась в головы слушателей. Ворошила самые черные их мысли, будила их потаенные страхи.

Арман Гамаш слушал ее и проникался мыслью о том, что почетный ректор была права.

Эта лекция о статистике, о математике принадлежала музыке. И это было искусство. Пусть и темное, но искусство. Ничуть не похожее на творения Клары Морроу, на ее светящиеся портреты.

Профессор Робинсон на глазах у всех превращала мысли в слова, а слова в действия. Факты в страх. Беспокойство в ярость. И делала это с изрядным мастерством.

Эбигейл Робинсон была не только ученым, но еще и алхимиком.

И вот наступил момент кульминации, о котором Гамаш знал, просмотрев видеозаписи предыдущих лекций.

Нарисовав картину общества на грани коллапса, она теперь предлагала надежду. «Все будет хорошо». Профессор Робинсон расскажет им, что они должны делать, чтобы двигаться вперед, выйти на дорогу, ведущую в прекрасный новый мир.

Она даст им простое решение, то, которое по иронии судьбы было подсказано самой пандемией.

Эбигейл Робинсон сделала паузу и оглядела слушателей.

То же самое сделал и Гамаш.

Он увидел отчаяние на лицах, в устремленных на сцену взглядах. Люди прошли через ад. Возможно, потеряли родных, друзей. Многие лишились работы.

Но еще он видел надежду.

И все же он не знал, сколько человек из тех, кто зашел вместе с нею так далеко, будут готовы сделать следующий шаг. И еще он спрашивал себя, сколько человек из тех, кто был готов протестовать, передумали, выслушав ее ритмическую литанию катастроф.

Он заметил, как некоторые агенты, в особенности молодые, стоящие перед сценой, поворачивают голову, чтобы кинуть на лектора быстрый взгляд.

Их старший явно сказал им что-то, потому что они тут же отвернулись. И все же…

Мужчина посадил себе на плечи ребенка. Потом еще один.

– Инспектор Лакост… – начал Гамаш.

– Вижу их, patron, – сказала она. – Агентам дано специальное задание присматривать за двенадцатью детьми в зале. Они готовы эвакуировать детей, если начнется заваруха.

– Bon. Инспектор Бовуар, сколько детей вошло в зал?

Молчание.

– Инспектор?

– Сэр, – раздался незнакомый женский голос. – Инспектора Бовуара сейчас нет на месте. Но он вел учет. В зале пятнадцать детей.

– Merci. Инспектор Лакост, вы слышали?

– Слышала. Я этим занимаюсь.

Гамаш видел, что толпа в зале подается вперед. Профессор Робинсон подошла к moment juste[29].

Шум в зале стал усиливаться, когда протестующие очнулись и стряхнули оцепенение.

– Позор! – восклицали одни.

– Слишком поздно! – кричали другие.

Это прозвучало как некий первобытный вызов и ответ на него. Как барабанная дробь перед сражением.

– Куда ушел инспектор Бовуар? – спросил Гамаш агента у дверей.

И услышал, как профессор Робинсон, прервав паузу, произнесла:

– Но решение есть. – (Гамаш тем временем внимательным взглядом прошелся по толпе. Казалось, она пульсирует от возбуждения.) – Для этого требуется мужество, но я думаю, оно у вас найдется.

– Он в зале, – ответила Гамашу агент.

– В зале? – переспросил старший инспектор. – Вы уверены?

Если Жан Ги и в самом деле направился в зал, это означало, что он нарушил приказ Гамаша, покинул свой пост и, хуже всего, взял с собой пистолет. И теперь в толпе находился пистолет с боекомплектом.

Этот поступок был не только шокирующим, но и непростительным.

– Да, сэр, уверена.

– Позор! Позор! – скандировала половина толпы.

– Слишком поздно! – раздавался гневный ответ.

– …Деньги, время и знания расходуются впустую. Безнадежно. Даже бесчеловечно. Вы хотите, чтобы ваши родители мучились, чтобы страдали ваши дедушки и бабушки, как и многие до них?

– Нет! – хором ответила часть толпы.

– Вы хотите, чтобы мучились ваши дети?

– Нет!

– А они будут мучиться. Они уже мучаются. Но мы можем изменить это.

Гамаш шагнул на сцену, чтобы быстро оценить происходящее в зале. Он увидел, что, хотя ситуация взрывоопасная, его люди контролируют ее.

Тем не менее он мог… Никто не станет винить его за это…

Однако он не прервал лекцию. Он только коротко, одобрительно кивнул ближайшему агенту на передовой линии. Молодому человеку, который напомнил ему другого невероятно молодого агента из прошлой жизни.

Тот кивнул в ответ и повернулся лицом к залу.

– Но еще не слишком поздно. Я произвела некоторые подсчеты, и решение, пусть нелегкое, лежит на поверхности, – продолжила Эбигейл Робинсон. – Если пандемия и научила нас чему-то, так это тому, что всех спасти невозможно. Нужно сделать выбор. Нужно пойти на жертвы. – (Гамаш устремил взгляд на слушателей.) – Это называется…

Где-то в глубине зала раздалось несколько хлопков подряд.

Бах. Бах. Бах.

Гамаш вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Он выбежал на середину сцены и, показывая на толпу, крикнул:

– Лакост!

– Иду.

Он увидел, как она спрыгнула с плинтуса и направилась к центру зала, где взвился дымок. Увидел, как изготовились агенты на передовой линии.

Увидел, как толпа, реагируя на хлопки, автоматически пригнулась. Услышал крики. Понял, что сейчас зрители панически рванутся к дверям.

Он поднял руки и крикнул:

– Arrêtez! Остановитесь! Это хлопушки. Стойте на месте.

Он знал, что это не выстрелы. Он слишком часто слышал стрельбу, и эти хлопки не могли его обмануть. Но отцы и матери, сыновья и дочери, мужья и жены, тесно прижатые друг к другу в жарком зале, этого не знали.