Башня преступления - Феваль Поль Анри - Страница 24

• Предыдущая
• 24/94
• Следующая

На ярмарке шарлатаны берут лишь волосы для продажи; совсем другое дело, когда речь идет о человеческом сердце! Есть проходимцы, умеющие под покровом ночи выкрасть сердце, но нет закона, наказывающего тех, кто похищает и забирает с собой чужую честь и чужое счастье.

В нашей деревне, находившейся недалеко от города, разводили лошадей. Поэтому на каждой ферме были прекрасные большие конюшни. Когда проходили войска, пехотинцев отправляли в город, а кавалеристы останавливались у нас.

– Как называется ваша деревня? – вдруг спросил генерал.

– Сент-Ивон, Сен-Месм или Сен-Жак, – ответила Тереза. – Не все ли вам равно?

А возле какого города? – допытывался генерал, испытывая охватившее его вдруг странное волнение.

– Под Дижоном, под Орлеаном, а может быть, и под Аррасом. Пусть останется тайной место, где жила моя несчастная Мадлен, которая была такой веселой и кокетливой девушкой, а потом плакала горькими слезами! – Тереза уклонилась от ответа.

Граф замолчал.

Тереза продолжила свою историю:

– Однажды в нашу деревню въехал кавалерийский полк. Все поспешили с полей и высыпали из домов на улицу, чтобы полюбоваться на блестящих, гарцующих всадников.

На уланах были красные мундиры, обтягивающие их талии, как женские корсеты, и синие шаровары с серебряными лампасами; их сапоги со шпорами блестели на солнце; на головах – лихо задвинутые сверкающие кивера, а на концах пик ветер играл маленькими флажками…

Почему солдаты часто наделены чуть ли не большим кокетством, чем женщины?

Мадлен, несчастное создание, тут же влюбилась в одного из них. У него были черные, словно выкрашенные сажей, усы и напомаженные волосы.

Тереза замолчала, вспоминая подругу и родную деревню.

Сиденья в двуколке были ощутимо жесткими, и генерал уселся поудобнее. Тишину нарушал лишь размеренный цокот копыт старой клячи по неровной, вымощенной булыжниками мостовой.

– Но, Марион, но, кляча, – сонно прикрикнул на лошадь месье Фламан.

Марион, признаться, тоже спала.

– Мадлен было восемнадцать лет, – продолжала Тереза. – Несмотря на кокетство легкомысленной и гордой девочки, я не встречала более чистого, открытого сердца, чем у нее…

А на следующий день… Не мне вам говорить: вы знаете сотни подобных несчастных историй! На следующий день Мадлен уже было что скрывать и от отца, и от приходского священника.

Ей целовали руки, под каштанами у реки…

Она не могла поверить, что мужчина может быть таким прекрасным, что он может шептать такие нежные слова на ушко милой девушке.

Он был офицер. Он говорил ей о Париже, о необыкновенных нарядах, о жемчугах, о любви. Почем я знаю, о чем еще? Мадлен мне никогда не говорила, произносил ли он слово «свадьба». Но для Мадлен, такой, какой она была тогда, не существовало любви без свадьбы.

Чтобы обмануть несчастных наивных детей, вовсе необязательно лгать.

Уланы оставались в деревне три дня. Мадлен верила, что прощалась с женихом. Уезжая, он сказал то, что всегда говорят в таких случаях: «Я вернусь!»

Вот оно, безрассудство несчастных девушек! Мадлен даже не знала имени своего жениха. Про себя она называла его. Шарль.

Он так и не вернулся. Разве они когда-нибудь возвращаются?

Когда Мадлен стала матерью, она впервые подумала о возможных поисках отца ребенка. Она написала ему письмо. Но по какому адресу писать? «Месье ШАРЛЮ, уланскому капитану». Какому Шарлю?.. Она порвала письмо.

Мадлен попала в ближайший город и очутилась в больнице. Ее отец не вынес позора. Бесчестие дочери больно задело его гордость. Он выгнал ее.

Девушка оказалась на улице, одна со своим малышом на руках. Работать она толком не умела, просить подаяние вблизи от родного дома не решалась. Господь милостив…

И вот однажды мимо проходит блистательный полк – уланы!

– Шарль! О мой Шарль!

Казалось, Мадлен потеряла голову от радости.

Красавца капитана повысили в чине. При виде Мадлен он покраснел. Офицеры и солдаты, смеясь, проскакали мимо, никто не остановился.

Мадлен села на придорожный камень. Ей хотелось верить, что она ошиблась, она не допускала мысли, что у Шарля не было сердца.

И она была права, хотя и не ошиблась. У Шарля было такое же сердце, как и у всех ему подобных.

Наступила ночь. Послышался звон копыт скачущей галопом лошади.

– Мадлен! Где ты, Мадлен?

Она подняла к нему свое заплаканное лицо. Он не обнял и не поцеловал ее – ему было стыдно. Но разве не достаточно того, что все же он вернулся? Он сказал:

– Ни вы, Мадлен, ни ребенок ни в чем не будете нуждаться. Вот деньги, держите.

Теперь он обращался к ней на «вы», но на этот раз назвал ей свое имя, свое настоящее имя. О! Это был честный человек. Он добавил нежно и в то же время холодно:

– Если будете нуждаться, напишите. Прощайте! И он вновь пустил коня в галоп.

Мадлен обняла свою маленькую девочку. Она много выстрадала за свою короткую жизнь, но тот день переполнил чашу ее страданий. Молодой офицер действительно был честным человеком: ни Мадлен, ни ее дочь никогда ни в чем не нуждались. Но душа Мадлен была смертельно ранена, здоровье ее стало угасать…

И однажды она решила написать ему. Она жила тогда в Париже, в приюте Дюбуа, где щедро платили за ее содержание, словно она была благородного происхождения.

Она написала:

«Я боюсь умереть и оставить ее одну, приезжайте!»

Он приехал издалека, приехал тотчас. Он был честным человеком. Мадлен не могла больше говорить; за ней ухаживала монашка.

Вошел полковник. Такой же молодой и красивый. Девочка играла в углу. Он взял ее на колени и поцеловал раз сто.

Мадлен не потеряла зрения, она все это видела.

Расцеловав и отпустив, наконец, девочку, полковник подошел к кровати и взглянул на больную с жалостью и добротой. Он даже взял ее за руку. Давно уже сердце Мадлен не билось с такой силой, не рвалось из груди.

– Сестра моя, – обратился он к монашке (Мадлен не могла говорить, но слух ей еще не изменил), – я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе.

Услышав эти слова, девочка отшатнулась от него и заплакала:

– Мама не умрет! Я не хочу, чтобы мама умирала!

Мадам Тереза прервала свой рассказ. Видимо, грустные воспоминания глубоко тронули ее душу, нарушили покой.

– Но! Марион! – месье Фламан стал понукать свою лошадь, остановившуюся вдруг на самой середине моста Нантер. – Но! Кляча! Уродина! Черепаха! Доходяга! Но! Мертвая! Горе мое савойское! Но! Карлистка! – Услышав последнее, особое оскорбление, сопровождаемое непрерывными ударами кнута, Марион вдруг встрепенулась, дернулась и снова потрусила вразвалочку вперед. Очень тихо генерал произнес:

– Мадам, я уже стар. Вы затронули рану моей души, которая никогда не заживет. Скажите, мать Изоль еще жива?

– Вы прекрасно знаете, что она умерла, – глухо ответила Тереза. – Может быть, мне лучше не продолжать? Я вовсе не хочу причинять вам боль.

Генерал, неподвижно и прямо сидевший на своем месте, тихо и серьезно сказал:

– Прошу вас, продолжайте. Я желаю знать все до конца.

Тереза вернулась к рассказу:

– Вы прекрасно знали, что она умерла, потому что через три недели вы встретили девочку, одетую в траур.

Я сказала и повторяю: генерал, вы – человек чести. Вы признали свою маленькую дочь, дали ей свое имя и взяли ее к себе в дом вплоть до дня вашей женитьбы.

Правда, мать назвала ее Шарлоттой, а вы дали ей имя Изоль. Вы старались уничтожить любое воспоминание о ее матери.

Не пытайтесь ничего объяснять, не оправдывайтесь, месье граф, таков мир, и вас никто ни в чем не упрекает. Вы поступили так же, как любой из вашего круга. Вам было неприятно наклоняться, чтобы разглядеть внизу, под вами, несчастное отверженное создание, жизнь которого вы разбили…

Генерал погладил рукой лоб и спросил:

– Она так и не простила меня, даже за любовь, которой я окружил нашу дочь?

– Она уже давно вам все простила, – ответила мадам Сула, – и если чей-то голос и просит за вас Господа, так это голос несчастной Мадлен.

• Предыдущая
• 24/94
• Следующая