Камни его родины - Гилберт Эдвин - Страница 31

Вот и настали эти горячие Дни. Рафф, Эбби и Винс без устали, как заведенные, метались между вудмонтским коттеджем и Уэйр-Холлом. Рафф, который вдобавок по утрам работал в конторе "Скотта и Эймза", решил использовать весеннюю строительную горячку и стал ходить в контору еще и по вечерам. Он пытался сколотить небольшой запасной фонд, чтобы очередные (и, видимо, неизбежные) претензии мичиганского санатория не застали его врасплох.

Едва ли он преуспел бы в этом, если бы не Эбби Остин. В понедельник, после отъезда Трой, Рафф вернулся домой поздно вечером, быстро разделся, принял душ и лег в постель, не заметив в комнате ничего особенного. Но когда он потянулся к выключателю над тахтой, чтобы потушить свет, взгляд его случайно упал на книжную полку. Там на обычном месте стояли знакомые увесистые фолианты. Забыв об усталости, Рафф соскочил с тахты и подбежал к полке; он был счастлив и поражен внезапным возвращением своих сокровищ. Ясно, это работа Эбби Остина. Сразу чувствуется его щедрая рука. Рафф подошел к дверям его комнаты, но Эбби уже спал.

Утром на кухне Рафф припер Эбби к стене и потребовал объяснений по поводу таинственного появления книг. Эбби сперва смутился.

– Черт побери, – наконец сказал он, – да ведь я пользуюсь этими книгами чаще, чем ты.

– Ах, вот как! Ну что ж, теперь у тебя своя справочная библиотека, – возразил Рафф, не придумав ничего лучшего.

– Знаешь что, Рафф, – мягко сказал Эбби, – если ты не будешь тушить за собой свет, счета за электричество нас просто разорят.

– Послушай, Эбби, ты выкупил эти книги, а я отлично знаю, что...

– Кажется, мы остались без яиц, – сообщил Эбби, открыв дверцу холодильника.

– Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Рафф. Этот разговор был ему неприятен, так как он отлично знал щепетильность Эбби в денежных делах. До чего похоже на Эбби: выложить семьдесят с лишним долларов за книги, а потом поднять шум из-за лишних трех центов за электричество.

– Ну что ж, позавтракаем в городе. – Эбби пошел к двери. – Винс, ты готов? – крикнул он.

– И сколько содрал с тебя Уитлок? – не унимался Рафф.

– Между прочим, тебе придется купить нам свадебный подарок, – напомнил Эбби, выходя из кухни.

На следующий день погода резко изменилась. Чудесной ранней весны как не бывало. Проливные дожди с запоздалым усердием обрушились на город и принялись поливать, мыть, хлестать улицы. Это продолжалось две недели. Многие пригороды были почти затоплены. Земля в университетском дворе совсем раскисла; влажные, почерневшие стволы вязов блестели, как лакированные. В вудм. онтском коттедже потекла крыша, и скошенный потолок в комнате Раффа покрылся грязно-серыми пятнами; в Уэйр-Холле готические окна совсем не пропускали света, по стеклам струилась вода, а водосточные трубы хрипло булькали, выводя нескончаемые рулады.

С переменой пошды Раффу стало еще трудней укладываться в свое и без того перегруженное расписание. Он не смог даже провести вечер с Лиз Карр, которая как-то позвонила ему в контору "Скотта и Эймза"; когда он сказал, что у него нет ни минутки свободной, она не поверила, обиделась и повесила трубку. На обед, который Рут, сестра Винса Коула, устроила в честь Эбби и Нины, он тоже не смог прийти.

Он работал без отдыха. Но вот настал день – это был первый ясный, солнечный день, – когда он вышел на задний двор Уэйр-Холла позавтракать кистью винограда. Первая передышка за все эти дни. Свободные полчаса, только и всего, но какими памятными они оказались впоследствии!

Рафф сидел на каменной ограде; ему не хотелось уходить. Так и сидел бы тут на солнце да смотрел на эти чудесные деревья, на замшелые камни. Если бы только не нужно было бежать по узкой винтовой лестнице обратно в дипломантскую!

Да, хорошо бы побездельничать здесь, во дворе! Но время, время! Лениво перелистывая свои заметки, он не переставал любоваться четырьмя старыми английскими вязами; после проливных дождей их новорожденная зеленая листва казалась особенно нежной и даже радостной...

Это было его любимое времяпрепровождение – смотреть на деревья. Он не уставал восхищаться этими величественными памятниками, созданными самой природой, и сейчас, глядя на вязы, в который раз думал: как естественно воплощено в деревьях то, что он – пока безуспешно – пытался выразить средствами архитектуры!..

Вот она, органическая, неразрывная, взаимопроникающая связь между формой предмета и его функцией, его назначением.

Ведь назначение – это совсем не то, что обычно имеют в виду.

Разве назначение не есть нечто большее, чем простая способность выдерживать заданную нагрузку? Разве оно исчерпывается целесообразностью? Разве произведения архитектуры не предназначены также и для того, чтобы эмоционально воздействовать на людей?

Почему же в наше время строят так, что сам черт не отыщет связи между домом и человеком? Не это ли имел в виду Гомер Джепсон в тот день, когда он так запутанно доказывал, что главный клиент архитектора – это человечество?

Неплохо, хотя и высокопарно. Но слова нужно претворять в дело.

Скажем проще: человек способен чувствовать, он эмоционален. И если архитектура, которая его окружает, не дает ему ни радости, ни удовлетворения, ни уюта, если она чужда ему – это неудача архитектора.

Значит, нужно начинать с самого начала.

Конечно, нельзя забывать прошлое. Ни знаменитые, бессмертные творения стариков – Витрувия, Брунеллески, Браманте, Микеланджело, Вернини[22], – ни работы более поздних строителей-пионеров – Ван де Вельде, Беренса, Берлага, Дженнея, братьев Грин[23], Ричардсона, Салливена, – ничто не должно быть забыто.

Но в то же время нельзя упускать из виду и ошибок, совершенных в последние десятилетия – начиная с 1925 и кончая 1945 годом, – ибо в эти годы шла ожесточенная борьба за переоценку ценностей.

Это понятно и естественно: маятник совершил очередное колебание, и вот – бей, круши, ломай! – возникло стремление оголить архитектуру, освободить ее, вышвырнуть на свалку всякие сентиментальные побрякушки, лепные орнаменты, бутафорские пилястры, карнизы и портики, декоративные зеленые жалюзи...

А к чему это привело? В погоне за гигиеной, новизной и броскостью мы отняли у архитектуры решительно все и выставили на показ только то, что в ней есть грубо утилитарного.

Мы отбросили прочь всякую эмоциональность, а что дали взамен? Ничего. Неважная замена. Рафф невольно улыбался, развивая эту мысль. Выходит, что мы сорвали с себя архитектурные одежды, остались нагишом, и теперь нас, по правде говоря, немножко продувает.

В начале июня для выпускного курса настала пора "Charette". По ночам из окон, глубоко утопленных в крепостных стенах Уэйр-Холла, вырывались снопы яркого света. В комнате дипломантов лампы вспыхивали в сумерках и гасли только на рассвете.

Раффу вспомнилось, как Бланш Ормонд спросила на балу: "Не может ли кто-нибудь объяснить мне, кто такая эта Шаретт? Я только и слышу вокруг: "Подожди, вот придет Шаретт"".

Раньше чем кто-либо успел ответить, Трой Остин сказала:

– "Charette" – это красотка француженка, которая принимает всех мальчиков примерно за неделю до защиты проекта.

– Что-о? – вытаращила глаза Бланш.

– Ну конечно, не всех сразу. По очереди, – успокоила ее Трой.

Винс Коул наклонился к Бланш и объяснил ей происхождение этого словечка и какую роль "Charette" играет в жизни архитекторов. Он рассказал ей историю (вероятно, апокрифическую) о том, как в старину студенты парижской Школы изящных искусств никогда не успевали сдать проекты вовремя, так что школе приходилось посылать человека с тележкой или фургоном, который ездил с квартиры на квартиру, из мастерской в мастерскую и собирал проекты. Нередко, гласит предание, ему приходилось забирать с собой и самих студентов, которые тут же, в фургоне, лихорадочно заканчивали чертежи.