Королева-Малютка - Феваль Поль Анри - Страница 5

• Предыдущая
• 5/106
• Следующая

Чтобы попасть на бульвар Итальянцев, надо было пройти по длинному и извилистому коридору, по обеим сторонам которого высились глухие каменные стены: задние стены фабричных строений. Два человека нормального телосложения с трудом могли разойтись в этом проходе.

На полпути Лили столкнулась лицом к лицу со смазливым старьевщиком в полном облачении, то есть с крюком в руке и с корзиной за спиной. Это был Пайу по прозвищу Тюльпан Венеры; в настоящее время он имел честь быть фаворитом и властелином Барбы Малер. Он направлялся в «Золотой Дом» с бутылочкой шамбертена за тридцать сантимов.

– Ого, – воскликнул он, закидывая за спину свой крюк и корзину, – иди-ка сюда, ягненочек! Я давно тебя выслеживаю; вместе мы хорошенечко позабавимся!

Раскинув руки, он преградил ей дорогу. Лили хотела бежать назад, он он схватил ее и запечатлел на ее губах жадный поцелуй.

Тут же он вскрикнул и упал, как подкошенный.

Жюстен ударил его своим крепким кулаком.

Отчего он поступил столь необдуманно? Рогрон, дотошно разъясняющий все на свете, на этот вопрос ответа не давал.

Итак, Жюстен нанес удар совершенно добровольно и теперь стоял, ошеломленный содеянным едва ли не больше, чем поверженный им на землю грубиян.

Студент был бледен, кровь стучала у него в висках и ярость застилала глаза, так что ему пришлось протереть их, чтобы разглядеть, что же произошло.

С Рогроном под мышкой он стоял между смазливым старьевщиком, свалившимся на землю, словно бык от удара палицы мясника, и оборванной девчушкой, упавшей в обморок, словно утонченная барышня в белом муслине.

Но барышни в муслине обычно долго не приходят в сознание, обморок же Лили продолжался не более минуты. Она вновь открыла свои прекрасные глаза, увидела валявшегося в грязи Пайу, потом стоявшего в растерянности Жюстена и улыбнулась.

– Я очень испугалась, спасибо.

У нее был нежный голос, звуки его проникали глубоко в душу студента.

Жюстен почувствовал, как его охватило непонятное волнение. Мысли его путались, он чувствовал, что у него кружится голова, как если бы он выпил лишнего. Смутно осознавая всю гротескность своего приключения, он тем не менее произнес:

– Хотите пойти со мной?

– Конечно, хочу, – без колебаний ответила Лили. Такой ответ вовсе не смутил Жюстена. Взор смотревшей на него в упор Лили был чист, словно взор ангела.

Он шел вперед; она следовала за ним быстрыми и легкими шагами.

Мимо проехал фиакр. Жюстен остановил его и распахнул дверцу.

– Куда мы едем? – спросила Лили, вспрыгивая на подножку.

Кучер многозначительно усмехнулся.

– Не знаю, – ответил Жюстен, покраснев от смущения.

Лили, последовав примеру кучера, рассмеялась и проговорила:

– Гадалка предсказала мне, что я уйду из Вавилона, вот я и ухожу. К тому же я очень боюсь Пайу.

Жюстен дал кучеру свой адрес и сел в фиакр.

Оказавшись рядом с девушкой, он почувствовал невыразимое смущение. Невозмутимое спокойствие Лили не только не передалось ему, но, наоборот, увеличило его волнение.

– Здесь хорошо, – сказала она, как только лошади тронулись. – Я впервые еду в экипаже.

И словно желая окончательно вогнать Жюстена в краску, она прибавила:

– Кондукторы не пускают меня в омнибусы.

Из пропастей, вырытых гордыней и корыстью, самая глубокая та, что разделяет в колониях Черное и Белое.

Свободолюбивая Америка, освободив негров, отделила их от белых поистине бездонным рвом. Ни в одной другой стране мира «черное дерево» не презирается и не третируется так открыто, как в аболиционистских штатах Американского Союза.

И вот что удивительно! Европа, постепенно привыкшая к наглым выходкам сверхзаносчивых американских демократов, однажды не выдержала и гневно выразила свое возмущение историей несчастной негритянки, безжалостно выкинутой филантропами из омнибуса в Нью-Йорке.

Но этих янки на пушку не возьмешь! У них всегда на все готов ответ. Выкидывая на мостовую безвинную беременную женщину, сильно ударившуюся при падении, они тут же выдали свое, американское, разъяснение этого возмутительного происшествия: «Мы боремся за свободу черных, но не хотим, чтобы они оскверняли воздух в общественных экипажах, когда в них едут белые!»

У этого симпатичного народа явно не все в порядке с логикой.

У нас омнибус, верный своему названию, доступен всем, включая дам с собачками; его гостеприимные двери закрываются только тогда, когда, как предписывает полиция, все места заняты, хотя некоторые кондукторы склонны нарушать правило, запрещающее сажать людей без ограничения – запрет, возникший после того, как стали известны случаи, когда пассажиры теряли сознание от духоты.

В омнибусе разрешается ехать даже торговкам рыбой.

Поэтому фраза, произнесенная Лили без малейшего стыда: «Кондукторы не пускают меня в омнибус», была страшным признанием, свидетельствовавшим о принадлежности девушки к изгоям общества. У Жюстена по коже забегали мурашки.

Он смотрел на создание, чье платье, более непристойное, чем нагота, входило в категорию предметов, «создающих неудобства для пассажиров», и ему захотелось выпрыгнуть и убежать без оглядки.

Девушка улыбалась. Улыбка позволила увидеть ее зубки, блестящие, словно драгоценные жемчужины.

Несмотря на бесчисленные дыры в лохмотьях, ее поразительная полуобнаженная красота была озарена горделивым ореолом стыдливости; подобное сияние излучают величайшие произведения искусства и излюбленные творения Господа. Вид ее был странен, оскорбителен, почти божественен.

– Я умею читать, – внезапно сказала она в порыве детской гордости, словно догадываясь, что пора выступить в свою защиту, – я также умею петь и шить… А разве вы считаете, что я плохо говорю?

– Вы говорите хорошо… очень хорошо, – рассеянно прошептал Жюстен.

– О! – задумчиво произнесла она, – среди нас немало людей, некогда вращавшихся в самых аристократических кругах общества. Та, кто выучила меня читать, иногда говорила мне, показывая на знатных дам, проезжавших мимо в каретах: «Вот Берта!» или «Вот Мари!». Это были ее ученицы – когда-то она содержала пансион для девушек в предместье Сен-Жермен. Она умерла от голода, потому что пропивала все полученные ею деньги. Тогда я стала давать каждый день по одному су старому аббату, полубезумному, но очень ученому; напиваясь, он бил себя в грудь, сожалея о содеянном… Гадалка сказала мне, что если у меня будет рубашка, платье, нижняя юбка и перчатки, я смогу пойти к директору какого-нибудь театра, и он даст мне роль и столько денег, сколько я захочу.

– Вы хорошо говорите, – повторил Жюстен, по-прежнему витая в облаках.

– А что вы собираетесь со мной делать? – внезапно спросила Лили.

Вместо ответа Жюстен спросил:

– Так это из-за гадалки вы пошли со мной?

– Конечно, – ответила она, – и я буду любить вас, если вы заплатите мне, да еще как!

Услышав эти слова, Жюстен испытал своего рода облегчение. Мы не станем утверждать, что он влюбился: это было бы или слишком верно, или слишком глупо. Скорее, речь шла о том, что внезапно на него снизошло некое безрассудное ослепление, хотя он и не потерял контроля над собой. И он обрадовался, поняв, что может справиться с этим наваждением.

– Вы хотите разбогатеть, – произнес он.

– Не для себя, – живо ответила девушка-дитя, – для моей малышки.

– Вы мать… уже! – удивленно воскликнул студент. Она расхохоталась.

– Нет, нет, – успокоила его она, – у меня еще нет моей крошки… но я собираюсь выйти замуж, чтобы она у меня появилась, и я буду обожать ее.

Это было сказано с такой неистовой страстью, что Жюстен невольно потупился под ярким взором огромных лучистых черных глаз Лили.

Она была удивительно прекрасна.

Воцарилась тишина; когда Жюстен снова заговорил, голос его дрожал.

– Лили, – сказал он, – я не хочу да и не могу ничего хотеть от вас; я просто дам вам все, чтобы вы смогли, как того хотите, пойти к директору театра…

• Предыдущая
• 5/106
• Следующая