Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович - Страница 51

Мирные жители пограничной зоны — те же пограничники. Каждый незнакомый человек — на подозрении.

Здесь, на Слобожанщине, Гуменюк убедился, что украинцы и россияне — по существу пока еще один, неразделенный народ. Потребуется время, особенно усилия дальнего зарубежья, чтобы люди по обе стороны границы почувствовали, что они — разные народы. Вот тогда и рухнет многовековая русская цивилизация.

Шпехту он обрадует своими наблюдениями. И прелату будет что доложить. Пусть только не скупится на вознаграждение.

В бодром настроении Зенон Мартынович направлялся в районную больницу. Утро было тихое, солнечное.

На Восточной Украине солнце встает раньше, чем во Львове. Вся Украина жила по львовскому времени — на час позже Москвы. И Новый год встречала своеобразно. Один украинский президент даже книгу выпустил под названием «Украина — не Россия», призвал «громадян ни в чем не подражать россиянам». И там, где его могли слушать, неустанно твердил: «У нас даже время должно быть свое».

Зенон Мартынович ехал рейсовым ПАЗиком, рассчитанным на восемнадцать посадочных мест и вмещавшим пятьдесят человек, не считая детей дошкольного возраста.

Стоять пришлось на одной ноге. Весь проход был забит мешками, сумками, ведрами, ящиками. Пахло огурцами, яблоками, укропом.

Зенон Мартынович стоял на правой ноге, левой уперся в чей-то мешок с картошкой, обеими руками держался за спинку расшатанного кресла. На двух креслах поместились четыре подростка, судя по одежде, учащиеся ПТУ. Они с восторгом обсуждали новшество, введенное местной властью.

— Было ПТУ, теперь мы — лицей! — с гордостью подавал голос чернявый, подстриженный «петушком».

Сосед, широколицый, с монгольским разрезом глаз, то ли утверждал, то ли спрашивал:

— А кого лицеи выпускали раньше?

— Ну не электросварщиков же, вот как тебя.

— Пушкина выпустили! — воскликнул, судя по цвету кожи и кудрявой шевелюре, не очень далекий потомок русского поэта.

— А сколько нам нужно Пушкиных?

— Это кому это «нам»?

— Ну, Украине.

— Обойдемся и двумя-тремя гениями, — отозвался самый маленький, светловолосый, с воспаленными глазами. — А то памятники негде будет ставить. Земля теперь денег стоит, — сказал и закашлялся.

«Больной, а травкой балуется?» — предположил Зенон Мартынович.

Потомок русского поэта оттопырил большие коричневые губы, весело засмеялся:

— У нас на Украине и так гениев, как собак нерезаных. Их только надо видеть.

— Тоже мне — скаут.

— Теперь в каждом райцентре гимны сочиняют.

— И у нас?

— А мы что — не рыжие?..

Четвертый подросток, накрыв лицо форменной фуражкой, спал. «Наверное, тоже не чистой крови, — недобро подумал о ребятах Зенон Мартынович. — У схидняков почти ничего украинского». Здесь, на Слобожанщине, он услышал песню «про хлопця, який из Африки привиз шоколадную дивчину», а заодно — бабушке показать ее африканских внучат. И вот, как поется в этой песне, «бигають по хати чорни та губати…»

Зенон Мартынович брезгливо шевельнул коротко постриженными усами, отвернулся от ребят. Для него это уже не украинцы. Ему вспомнился разговор с Варнавой Генриховичем. Речь зашла о будущем украинской нации. «Украину как географическое понятие из словарей не выкинуть, — вальяжно рассуждал адвокат. — Но как долго будет жить украинская нация?» Он открыто издевался над поэтом, написавшим «Ще не вмерла Украина». На его запавших до синевы выбритых щеках цвела едкая ухмылка: «Поэт чувствовал зыбкое будущее украинской нации». И он, Зенон Мартынович, горячо возражал: «Наша нация живет уже пятьсот лет. Она будет вечной, как солнце на небе!» И тогда Варнава Генрихович осадил неуча философской мудростью: «Всякое начало имеет свой конец».

И тот же адвокат Шпехта, считая себя правоверным украинцем, сеял, как семена чертополоха, великое сомнение: ненька Украина незаметно раскалывается на части, пока на две — восточную и западную. Ее западная часть «ще не вмерла».

«Покорно сидеть и ждать смерти? — с яростью в глазах спросил Гуменюк. — Украина — соборная держава».

В едкой усмешке Шпехта обнажил фарфоровые зубы. Он Гуменюка ценил как специалиста, который знает себе цену: на первом месте у него он сам, на втором — Украина. Поэтому когда он заикнулся о соборной державе, надо было только едко усмехаться. Одно дело — полоскать мозги той же Соломии Кубиевич, она, может, и поверит. Но красоваться перед человеком, соратники которого давно просвечены особым рентгеном… Он знает всех и каждого, кто чем дышит.

«О соборности Украины лучше помолчим, — сказал тогда Шпехта. — Украине удобней быть под чьим-то протекторатом. Лучше всего, если это будет Польша».

Переполненный автобус с трудом выбрался на гору. Далеко в долине автобус остановился. Брюхатый шофер, в полосатой грязной футболке, втиснулся в салон, безжалостно наступая на сумки и мешки, принялся обилечивать пассажиров. Дошла очередь и до Зенона Мартыновича.

— Мне до райцентра.

— Десять гривен. И десять за багаж.

— У меня нет багажа.

— А это что? — показал на портфель, нагруженный чем-то тяжелым, металлическим, ногой не сдвинешь.

— Я без багажа, — повторил Зенон Мартынович.

— Тогда могли бы и в такси, — подсказал шофер. — Видите, столько народа? И что за удовольствие из-за какого-то пятерика давиться? Сегодня ваш Юрик таксует, вот бы и воспользовались халявой…

То, что гость (по говору из Западной Украины) приехал к Пунтусу, в тот же день узнало все Сиротино. Со скоростью степного ветра по селу разнесся слух: высокий усатый западен с борцовской квадратной челюстью смахивает на Илью Пунтуса. «Похож, как две капли воды, — горячо судачили сиротинские жанщины, — Может, он Пунтусам родич?»

Сиротино пересекал Старый Валуйский шлях. Двести лет, со времен российского царя Алексея Михайловича, чумаки переправлялись по шляху в Крым за солью. В Гражданскую войну на тачанках гарцевали всевозможные банды и бандочки. В годы Гражданской войны здесь проходили маршевые роты. Зимой бойцы останавливались на ночевку. В зимние месяцы сорок первого года фронт стоял на Донце; какое-то время в селе дислоцировался штаб армии.

Летом сорок второго года, когда немец прорвал Юго-Западный фронт и попер на Сталинград, за селом, в тополином гаю, остановилась колонна немецких танков.

Вскоре там появились бензовозы, грузовики с боеприпасами. Доставили полевую кухню, прицепленную к рыжему пятнистому бронетранспортеру. Тополиный гай, а затем и село наполнились аппетитным запахом мясной перловой каши. Сиротинцы с опаской вылезали из погребов (ждали, что будут бомбить), принюхивались к незнакомым запахам, издали посматривали на купу высоких тополей, под которыми остановилась танковая колонна.

Уже под вечер со стороны закатного солнца налетела шестерка Илов. В считанные минуты они расстреляли два бензовоза, вторым заходом подожгли танк и, сопровождаемые запоздалой стрельбой танковых пулеметов, растворились в желтых лучах закатного солнца.

После налета советских штурмовиков немецкие танкисты задержались в Сиротине на целую неделю — приводили в порядок технику и на центральной аллее сельского кладбища хоронили убитых.

Потом здесь были бои в январе сорок третьего года, когда наши перешли в наступление — расширяли внешнее кольцо окружения. Все жили под впечатлением разгрома немцев под Сталинградом. Событие с налетом штурмовиков уже стало забываться. Что можно было снять с изуродованных бензовозов, сиротинцы сняли. Сняли каски с крестов, под которыми лежали убитые немцы. Каски приспособили под хозяйские нужды.

И вдруг — сногсшибательная новость. В марте, на Вербную неделю, тридцатилетняя вдова Фекла Хворостенко (муж ее погиб в начале войны) родила мальчика. Женщины принялись вычислять: кто отец? Вычислили: в те июньские дни у Феклы квартировал немецкий офицер из той танковой части, на которую совершили налет наши Илы. Мальчик был светловолосый, голубоглазый; подрастая, себя в обиду не давал. Сверстники дразнили его «немцем». Хотя мать называла его Петей. В честь мужа, погибшего на Днепре при обороне Киева.