Ольга-чаровница и змиев сын (СИ) - Кузнецова Светлана Алексеевна - Страница 2

«Кто бы знал? — передразнила Ольга мысленно. — Да ведь так всегда и случается: забыли заветы, ослабла граница, пришло зло на землю-матушку. А, казалось бы, всего-то: прельстились речами лживыми иноземцев проклятых, от своих богов отворачиваться начали, перед чужим ядослащавым принялись спины гнуть. Ну да я поправлю это, насколько уж выйдет».

Только для того ей самой пришлось бы в стан врага отправиться, может, и границу Нави переступить. Сколько ни раздумывала Ольга гад этим, сколько ни искала в себе страха, обязанного жечь огнем перед лицом смерти, а отыскать не смогла. Как так вышло, что замужества за Иваном она не хотела гораздо сильнее, понять не могла. Впрочем, жить средь людей тоже не желала. Не было средь них для Ольги ни места, ни пути, ни знаний: душно, скучно и противно. Пусть воевода не обижал ее, даже слова грубого себе ни разу не позволил, хоть и отец, а будто неродной, кровь своя, а словно бы чужая.

— Ну вот раз вы забыли, то мне и исправлять, — произнесла Ольга и поднялась, косу черную на спину кинула. — Ты вот что… прикажи платье мне подать мужеское и няньку пришли, а не девок. Я скорехонько соберусь, а как возвращусь, так сразу к князю и поедем: нынче время дорого.

Воевода тоже вскочил, краска ему в лицо бросилась, но тотчас же и схлынула. Видать, хотел возмутиться: мол, не подобает невесте княжича да воеводской дочери в таком виде в хоромах появляться, но передумал. Все же не дурак был воевода, к тому ж смирился, что по его разумению уже не будет никогда. Впрочем, он понял это еще раньше, увидев, как Ольга, толком говорить не умевшая, научилась свет из ниоткуда вызывать. Очень его дочь в малолетстве не любила спать в темноте. Мучили ее кошмары да сны неприятные, и говорить о них она отказывалась.

Девки, стоило Ольге выйти из горницы, тотчас завыли, беду кликая. Словно почуяли: не слоняться им скоро по терему без дела, не рядиться в тряпки дорогие да яркие, не глядеть лукаво на молодцев по делам аль за советом приезжавшим к воеводе. Пришлось на них шикнуть, а то парочка уже собралась донимать Ольгу просьбами. Дуры, чего с них взять? Если бы увидели, как она начнет «девичью красу губить» и в мужеское платье рядиться, вовсе умерли бы с перепугу. Всякая только и мечтала поудачнее замуж выскочить, чтобы ни в чем не нуждаться да работой не утруждаться. Никогда им Ольги не понять, как и ей — их. Жаль, воеводе тоже не уразуметь, почему дочь, которую он выкрал у родной матери, по людским обычаям жить не желает и о замужестве не думает.

«Кровь — не водица», — могла бы сказать Ольга, но молчала.

— Яблочко от яблоньки, — вторя ее мыслям, наставляла воеводу старая нянька. Ольга ее скрипучий и вместе с тем распевно-велеречивый голос, наверное, и на том конце терема расслышала бы, не только в покинутой горнице. — Нельзя ветер вольный в клетку запереть, дурень. Сколько раз тебе говорила, а ты свое гнул. Не по Сеньке шапка. Дети соседские только по своей воле за человеком пойти могут, а ты кровь от крови чужую выкрал.

— Свою! Свою кровь, — перечил старой няньке воевода.

— Лишь наполовину…ш, — пришепетывала та. — Да только кровь человечья пожиже чаровнической будет.

Дальше Ольга не слушала, вошла к себе в опочивальню, мельком оглядевшись, собрала все, что в дороге понадобиться могло. Нянька вскоре пришла, прихрамывая, с ворохом мужской одежи. Вот она всегда понимала правильно и отговаривать даже пытаться не стала. Хорошо, если тятю успокоить сумеет: как бы там ни было, а Ольга видела от него одно добро и лишь добра желала ему.

— Ты намекни тяте, нянечка, о сыне, которого уж пятый год Лукерья-ключница воспитывает, — сказала она. — Может, в заботах о нем тятя быстрее неблагодарную дочь забудет.

Нянька прищурилась.

— А ты откель знаешь о брате родном? — просила тихонечко.

— Оттуда, — Ольга прищурилась в ответ, на том разговор и окончили.

Волосы она резать не стала, но вовсе не оттого, что красы девичей пожалела. Случись настоящая беда, именно коса вытянула бы того, кто дорог, или ее саму хоть из могилы, хоть из Нави, хоть из самой бездны. Под ворот рубахи спрятала, шапку на затылок поглубже опустила, а затем взяла из шкатулки заветное рарогово перышко. О нем Ольга никому не рассказывала с тех пор, как еще девчонкой нашла его под подушкой.

У девок-прислужниц ходили всяческие байки о Финисте-ясном рароге, да только все от скудоумия и желания выгодного замужества. А вот Ольга знала истинную цену перышку, а чего не смыслила, о том догадывалась. Оборотить оно могло: хоть в птицу или зверя, хоть в иного человека. Только слова верно подобрать следовало.

— Главное, не сомневаться, — сказала самой себе Ольга и подошла к окну.

Хорс как раз из-за тучи выглянул, опустил луч — заиграло перышко в его свете, а там уж и просьбу озвучить самое время пришло. Губы сами слова зашептали: заветные и непонятные, но верные. Так во сне часто случалось: читала незнакомые руны, роняла звуки и забывала тотчас. Сколько раз у раненых кровь заговаривала, унимала зубную и прочую боль.

Получилось и теперь. Стоило перо в шапку положить, нянька позади сдавленно охнула.

Обернулась Ольга, в кулак прыснула, настолько смешно вылупилась на нее нянька.

— Вот же… голубка моя, — произнесла та, покачав головой.

— Бери выше, — сказала Ольга и сама удивилась: прозвучал голос глубже и ниже, почти как у тятеньки. — Намного ловчее я, летаю и клюю не одни лишь крошки.

Когда на двор вышла и на коня вскочила, воевода поначалу не признал. Вызверился: кто-такой, почему раньше не видел? Вот тогда Ольга осторожненько перо вынула, а затем обратно в шапку положила.

— Это я, тятенька, хотела одну из хитростей показать и тебя успокоить: никто одинокую девицу в пути обидеть не только не посмеет, но и не признает, — произнесла Ольга насколько вышло ласково. Воевода лишь головой покачал.

Ольга

Красив княжеский терем, высок. В окнах — стеклышки разноцветные; на стенах — изразцы замысловатые. Когда с них птицы деволицые глядят с жар-птицами, а когда — заморские фениксы.

— Все в княжеском тереме смешалось, — проронила Ольга, а про себя подумала: «Как только домовой не покинул его еще. Впрочем, если и дальше так пойдет, плюнет и уйдет жить к лешему».

Дядька-домовой не раз на засилье иноземщины жаловался. У лешего же в лесу ждала его знакомая кикимора.

Впрочем, это она со зла: фениксы тоже красивые и ничего против них Ольга не имела. Вот черный человек с амулетом-крестом, носимым напоказ, — другое дело. Не уважала бы она ворон аки вестников царя Нави, сравнила бы. Глаза колючие, злые, бегающие уставились на нее, словно дыру прожечь собрались. Ольга в ответ посмотрела прямо, с вызовом, и жрец чужого бога первым отворотил взгляд, шагнул было к ней с воеводой, дорогу перегородил, протянул руку для благословения, но споткнулся на ровном месте и застыл истуканом, едва не разинувши рот.

«А ведь это он меня учуял. Нехорошо. Знать, непросты пришлые», — подумала Ольга. Ну да тем более следовало разобраться с ними в самое ближайшее время.

Приветствовать воеводу вышел сам князь: высоченный, могучий, будто медведь, в мехах собольих, пусть и дни еще стояли теплые. Сильный в прошлом воин, теперь накопивший нехороший жир, волосами обросший, в которых сверкало серебро. Иван тоже медведем выглядел, но помельче, пока не вошедшим в полную силу, держался позади, но стараясь не отставать от отца более чем на половину шага, на нее глянул с вызовом, да то и понятно. Иван так на всех молодцев глядел, не желая дружбы, а одного лишь подчинения. Плохой из него правитель выйдет: людей уважать ведь следует, тогда они станут работать и сражаться за совесть, а за страх только рабы заморские горазды, способные предать сразу, как повелитель слабину даст, а то и воткнуть нож в спину.

«Не иначе черный учит Ивана на свой лад, — решила Ольга, — но здесь ничего уж не поделать».

Князь с воеводой обнялись по-братски. Иван покосился неодобрительно, но смолчал. Черный еще сильнее капюшон свой опустил, словно шапку-невидимку напялил, да только злоба от него могла обернуть ясный день беззвездной полночью. Ольга чувствовала ее настолько ясно, что понять не могла, отчего другие не ощущают.