Кесарь (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 6

Впрочем, с началом зимы семья Свинцовых еще не ощущала тягот осады – все же кое-какие запасы зерна, меда да вяленой рыбы удалось сохранить. Кроме того, еще не действовал запрет и на трапезу воев лишь на стенах, и Ивану удавалось принести домой добрый ломоть хлеба – хотя без него на жидкой водянистой каше ратнику приходилось туговато…

Но в черный декабрьский день, когда сам Бортник нес дозорную службу, а Олеся по обыкновению своему пошла за водой к колодцу, Смоленск в очередной раз обстреляли из мортир – с батареи, стоящей за Чуриловкой… И ведь не так был страшен этот обстрел – один из многих, к которым уже попривыкли! И начавшийся было пожар вскоре потушили всем миром. И погибла всего одна женщина…

Только это была Олеся – ядро буквально оторвало ей ноги; как говорили свидетели случившегося, пытаясь хоть как-то утешить Ивана, умерла она мгновенно, не мучаясь…

Что чувствовал Бортник в те дни, после гибели жены? Пустоту в груди. Пустоту, сменяемую приступами рвущей сердце на части, невыносимой душевной боли... Олеся снилась ему едва ли не каждую ночь – а, открывая порой глаза спозаранку, какое-то время Иван мог думать, что смерть любимой всего лишь кошмарный сон… Но стоило ему все вспомнить – как черная боль потери, с которой Свинцов все никак не мог смириться, вновь заполоняла душу…

Не останься с Бортником двухлетней Дуньки, все время зовущей маму (хорошо хоть, хозяйка дома присматривала за дитем, когда отец ее пропадал на стенах), то Иван обязательно напросился бы на вылазку – чтобы сгинуть в сече, да обрести долгожданный покой. Но что тогда было бы с Дунькой?! Прокормили ли бы хозяева дома чужого ребенка в голод, когда у самих семеро по лавкам – и все голодные?

Вряд ли…

Дочка всегда была ближе к маме и всегда тянулась именно к ней, не очень-то и привечая отца – но так было, пока не сгинула Олеся. А теперь, завидя Ивана в избе, доченька тотчас бросается к нему, пискляво, на разрыв крича:

- Тятя, тятя!!!

Только это пока и выговаривает… И спит теперь только у бати под боком. Тепленькая, душистая, крошечная… Больше жизни любит ее Иван! А потому и берег себя до недавнего времени, не позволяя даже помыслить о вылазках…

Однако же голод. Голод, что всегда забирает самых слабых... К просинецу, второму месяцу зимы, запасы Свинцовых окончательно истаяли. Приходилось ведь делиться с хозяевами – пусть не платой за постой, ну так благодаря за пригляд за дочерью… Все одно, если бы не делился, забрали бы, тайком или силой! Но при этом и зерна, что выделялось на маленькую, становилось все меньше – а со службы Бортник мог принести теперь лишь немного припрятанного хлеба.

И как же заходилось сердце Ивана при взгляде на ранее кругленькую, бойкую и румяную Дунечку, с каждым днем становящуюся все более худенькой – а также вялой, малоподвижной, плаксивой… Свинцов ясно осознал, что если ничего не изменится, то дочь не переживет зиму, сгинет если не от холода, так от любой хвори. Просто потому, что в ослабевшем теле не найдется сил противостоять болезни…

Тогда сгинет последнее напоминание о его любви к Олесе; сгинет та часть ее, что покуда осталась с мужем и отцом.

И от этих мыслей хотелось натурально выть на луну…

Единственное утешение, не дающее сойти с ума, Иван находил в молитве – истово моля Богородицу сберечь его дитя. И не смотря ни на что, в сердце его жила вера: Царица Небесная не оставит Дунечку, и выход из голодной западни обязательно найдется!

И вот, когда среди ратников бросили клич, призывая их пойти на вылазку – обреченную вылазку – но пообещав при этом обеспечить едой семьи охотников, Бортник тотчас осознал: это и есть выход. Недолго думая, он записался в охотники и прошел отбор, так и не выдав, что остался у ребенка единственным кормильца – после чего передал Дуньку в семью побратима-Коваля, остающегося в крепости. Ранее переехать к нему не мог, ведь в тесной избе кузнеца итак живет уже три семьи… Но для двухлетнего младенца места нашлось.

Побратиму Иван разрешил забирать ту часть еды, что будет свыше необходимого для пропитания дочери – взяв с него слово, что Степан нигде и не в чем ее не обидит. А как кончится осада, то отвезет ее в Гнездово, к деду и бабке; коли же те сгинули – то кузнец сам воспитает Дунечку, как собственную дочь… И Степан, с коим Бортник крепко сдружился за время совместной ратной службы, поцеловал крест, что исполнит данное Ивану слово…

Невыносимо тягостно было прощаться с дочуркой, уложенной на полати с младшей дочкой Степана; весь вечер перед вылазкой Бортник провел с Дунечкой, гладя ее по головке, целую глазки, щечки и крошечные ручки, все же заигравшие румянцем после тарелки каши на молоке, да с остатками меда… Убаюкав доченьку под мамину колыбель, слова которой словно отпечатались в его памяти, Иван уложил Дунечку спать, буквально загладив ее по шелковистым русым волосикам... Вдыхая при этом все еще молочный запах головки младенца – и никак им не надышась, словно пытаясь навеки запомнить… А после Бортник в последний раз перекрестил дочку, да рывком встал – и тотчас вышел из избы побратима, ни разу не оглянувшись назад.

Потому как если бы он оглянулся, то уже не нашел бы в себе силы уйти…

Однако стоило лишь переступить Бортнику порог дома Коваля, да вдохнуть свежий, морозный воздух – и стальные тиски, сдавившие его горло, отпустили. Иван лишь утвердился в мысли, что поступает правильно – а сделав шаг вперед, воскресил в памяти лицо бойкой и смешливой Олеси, еще по детству запавшей ему в душу… Лицо любимой супруги, отнятой ворогом, ляхами!

И этой ночью Бортник наконец-то сведет с ними счеты – уже без оглядки на свою жизнь…

Именно с этими мыслями Иван Свинцов готовился к сече – и покинул ворота Молоховской башни, сделав свой первый шаг в вечность. А когда впереди, со стороны польского лагеря, вместо уханья филина раздался вдруг первый вражий выстрел… Что же, Бортник успел все понять. Но только перед глазами его предстала мерно сопящая дочка, наконец-то накормленная и румяная – и в противовес этому образу хнычущая, голодная Дунечка… И Иван тут же все для себя решил.

А решив, рванул вперед, бодря себя и соратников боевым кличем…

Не так-то и далеко до лагеря ляхов, окруживших Смоленск – всего несколько сотен шагов. На артах можно пролететь совсем быстро… И не так хорошо он на деле укреплен: сплошной тын защищает литовцев лишь со стороны батарей – на прочих же участках вороги обходятся склоненными в сторону крепости надолбами, а то и вовсе противоконными рогатками!

Кроме того, в ограждении хватает ничем не прикрытых, широких проходов, оставленных для беспрепятственного действия многочисленной шляхетской конницы…

Ивану сложно было бы ответить, как долго бежал он до линии надолбов – внезапно выросших из ночной тьмы, словно по какому колдовству! Хотя, конечно, никакой волшбы нет – просто безлунная ночь, просто густо валящий снег… Но Бортник завидел заграждение в тот же миг, когда ляхи заприметили отправившихся на вылазку смолян – и следом от надолбов грянул дружный залп мушкетов, громовым раскатом пронзив ночную тьму…

Но и ляхов подвела плохая видимость да нетерпеливость – их чересчур поспешный залп смел лишь самых первых московитов! В то время как большинство охотников еще только приближается к преграде… Миновала смерть от горячего свинцы и Ивана – лишь вскользь задела круглая вражья пуля левый локоть Бортника, заставив того взвыть от боли! И от того лишь скорее припустил он к ближнему проходу в надолбах, что Свинцов разглядел во время вспышки многочисленных выстрелов…

- За мной братцы! Бей ляхов!!!

- Бе-е-е-е-й!!!

Не слышат русичи стонов и криков раненых соратников, сближаясь с врагом отчаянным рывком; чего жалеть обреченных, когда и самим жизни осталось на один глоток воздуха? Ляхи впереди! Правда, разрядив пищали, перезарядить их они уже вряд ли успеют; кроме того, охотников ныне скрывает еще и дым сгоревшего пороха! А потому иноземцам только и остается, что встретить смолян в узком проходе меж надолбов, обнажив клинки…