Радужная пони для Сома (СИ) - Зайцева Мария - Страница 42

Ладно, вопрос с внезапным отъездом моей девочки в европейские ебеня решен, теперь надо приступать к решению других, не менее важных.

— Как ее оттуда выцепить?

— Нахера? — пыхтит Немой, — пусть сидит… Папаше нервы треплет. Алька с ней общается, говорит, что она нехило так их там всех дергает, жопы горят, говорит…

Я усмехаюсь. Моя девочка. Она умеет наказывать мужиков. Особенно тех, которые к ней неравнодушны. Судя по всему, папаше и длинному утырку приходится сейчас несладко. И вот вообще мне их не жалко.

— А ты лежи, приходи в себя, — продолжает Немой. — А потом вставать сможешь без того, чтоб на задницу валиться от слабости, пойдешь и будешь разговаривать с ее отцом. Предметно. По существу воспроса.

— То есть… Как? — не догоняю я, а Немой снисходительно улыбается углом рта:

— Предложение делать. А ты как планировал ее оттуда добывать на легальной основе?

Я неожиданно ощущаю еще большую слабость, чем до этого, в глазах темнеет, голова кружится.

Без сил валюсь обратно на подушку.

А в голове неожиданно появляется мысль, что Радужка будет охерительно секси в белом пышном платье…

— Я тебе благодарен за спасение дочери, — отец Радужки смотрит прямо, и сразу становится понятно, каким станет длинный придурок, ее брат, ближе к сорокету, если доживет, конечно, что при его наглости беспредельной отдельной удачей будет.

Вот таким же серьезным до усрачки мужиком с давящим взглядом, под которым инстинктивно хочется по-щенячьи вжать голову в плечи и хвостом повилять, изо всех сил показывая свои добрые намерения, свою безобидность.

Но у меня к таким суровым челам иммунитет. Верней, не иммунитет, а врожденное качество, позволяющее нормально, даже на равных, общаться: “похуизм” называется.

Я спокойно отвечаю взглядом на взгляд, даже чуток скалюсь, показывая, что нихера не воспринимаю его серьезность как угрозу. Что плевать мне на него. Верней, не то чтоб плевать… Но танцевать с ним я не планирую.

Потому независимо киваю в ответ на типа благодарность, произнесенную так, словно это мне сейчас необходимо упасть перед ним на колени и возблагодарить, что пришел сказать “спасибо”.

— И за то, что ты вовремя… появился, — дополняет благодарственную речь отец Радужки, как его, кстати? Блять, а это проеб. Такие вещи надо знать. Фамилия точно Солнечный, а вот имя… Что-то вертится в башке, вертится…

— Но на этом все, — переходит к основной части представления посетитель, так и не дождавшись приемлемой адекватной реакции на прелюдию. — Она уезжает, у нее оплачен уже год колледжа в Лондоне.

— А она в курсе, что уезжает? — невежливо перебиваю я, зверея внутри. Нет, не стоило верить Немому, вливавшему в уши сказку про то, что никто ее не увезет отсюда! Вон, уже планы, блять, имеются!

— Она в курсе, — чуть помолчав, отвечает отец Радужки… Игорь! Точно! Игорь Солнечный! И сын у него Игорь! Нехуевый у мужика эгоцентризм…

То, что вспоминается имя, уже плюс, и я даже радуюсь. Хотя, отчество так из головы и выбило, а называть будущего тестя по-свойски, Игорем, как-то чересчур даже для такого отмора, как я.

— И она согласна? — скалюсь я, уже не скрывая агрессии. Хуй тебе, а не Радужка моя!

— Она согласится, — кивает господин Солнечный, — это вопрос времени…

Ага, как же! Не будет у тебя этого времени! Я сегодня выхожу!

— От тебя я прошу только одного: быть последовательным и оставить ее в покое, — продолжает мой нежданный утренний посетитель, — вы друг другу не подходите.

— А кто это решил? — уже напрямую хамлю я и вижу по дрогнувшим ноздрям породистого носа, что господину Солнечному такой базар не нравится.

Что, редко тебе противоречат, а, господин Солнечный?

Ничего, привыкай, блять!

Король мира и своих детей!

Радужка больше не твоя! Моя она!

Вчера звонила, смотрела на меня с экрана телефона и такая была сладкая, что я едва не сорвался с палаты! Еле тормознул, помня слова Немого, что все надо делать правильно и что на всякую херню детскую теперь нет мне времени. И прощения.

— Это я решил, — говорит ее отец, — она находится у меня на иждивении, зависит от меня материально и только я буду решать, куда она поедет учиться и что будет делать дальше.

— Ей восемнадцать, а крепостное право у нас отменили в девятнадцатом веке, — перебиваю я его невежливо.

— Слушай, давай начистоту, — господин Солнечный смиряет свой нрав, это прям ощущается на физическом уровне. Сильно хочет меня в пол втоптать, но не может, потому что я — тоже непростой чувак. И я его дочь спас, а это хотя бы минимальные обязательства накладывает, не совсем он сволочь бешеная же. — Она очень молоденькая, не знает жизни совершенно, и возраст как раз такой, что кажется, будто все навсегда. Я не смог ее переубедить… Что это не так. Я вообще не особенно умею с ней разговаривать… Как выяснилось. Раньше мне это не мешало, но тут она уперлась.

Его слова вызывают сладкий горделивый отклик во всем теле.

Моя девочка! Моя поняшка бешеная!

Так, надо держаться, а то от радости сейчас лицо треснет, неудобняк получится…

А господин Солнечный, присев на стул рядом с моей кроватью и поставив локти на колени, продолжает:

— Твоя репутация и твои подвиги говорят сами за себя. Ты поиграешь с ней и… и все. Или она поиграет и тоже все. Сейчас ты можешь думать по-другому, тебе тоже может казаться, что это навсегда, и я даже верю, что ты… испытываешь к ней определенные чувства и думаешь… Но это конечно, пойми. И важно это вовремя осознать и… прекратить. Я не хочу, чтоб моя дочь страдала потом и восстанавливала разрушенную психику. Или становилась матерью в восемнадцать лет. Это не та судьба, которой она достойна.

— Вы не знаете ничего, — срывает меня на грубость, — и не надо лезть. Она хочет быть со мной, я — тоже. И то, что ей восемнадцать, это преимущество, а не недостаток. Она сейчас жить хочет, а не потом! И не по вашей указке!

— А по чьей? Твоей? И как вы планируете жить? У тебя в доме? На шее твоих родителей? Ты же мажор, дегенерат, — отвечает мне так же грубо отец Радужки, — у тебя нихера своего нет, все родительское. И, зная, как ты учишься, как проводишь свободное время, сколько раз в год попадаешь в полицию, как часто валяешься в алкогольном либо наркотическом дурмане, я не позволю, чтоб моя дочь была рядом с таким человеком. Ты в этом году заканчиваешь университет. И что дальше делать будешь? Гонять на своей тачке? Устраивать… Как это?.. Вписки?.. Да, вписки в родительском особняке? Спиваться и скалываться? И ты предлагаешь мне наблюдать, как моя дочь погибает рядом с тобой?

Я молчу, сжимая губы и сдерживаясь изо всех сил, чтоб не заорать, что он не прав! Что я не собираюсь… Что у меня… Блять, а чего у меня?

Видно, тень этих мыслей мелькает в глазах, потому что отец Радужки продолжает давить именно туда:

— Ну а, допустим, твоим родителям в какой-то момент надоест тебя содержать или прикрывать твое сумасбродство? Что дальше будет? Ты поедешь в какую-нибудь закрытую клинику лечиться от передоза или алкоголизма… А моя дочь? Ей что делать? Ты говоришь, что испытывааешщь к ней чувства. Что любишь ее… Так?

Киваю. Так. Так, блять!

— Тогда почему ты не жалеешь ее? Не думаешь о ее будущем? Любовь — это не эгоизм, мальчик, не желание захапать себе побольше. Любовь — это умение находить для того, кого любишь, лучшие варианты и возможности, дарить их ему… Это умение отпускать, если знаешь, что человеку без тебя будет лучше. Как ты думаешь, Раисе без тебя будет лучше? В перспективе? Она поедет учиться, получит профессию… Потом будет работать, нарабатывать опыт, если захочет заняться чем-то своим, то я помогу ей. Направлю. Я воспитывал своих детей с правильным пониманием этого мира. С осознанием того, что за свою хорошую, успешную жизнь нужно сражаться, нужно стремиться к тому, что принесет тебе удовлетворение, даст почувствовать себя нужным, даст толчок к развитию себя, как личности… Они не мажоры, не дети богатея, привыкшие жить на всем готовом. Они — трудяги и умники. И то, что ты возник сейчас на пути моей дочери… Это неправильно, Виталий. И ты, если в самом деле любишь ее, должен это понять и отпустить ее. С тобой она будет падать на дно. А ей надо в небо. Подумай об этом, Виталий.