Затворники - Хэйс Кэти - Страница 2

– Даже если осенью нам не понадобится персонал, – продолжал Джон, – мы всё равно возьмем тебя на работу.

Я пыталась подавить панику, которую испытывала от перспективы вернуться в Уолла-Уолла осенью, и тут услышала позади себя слова Полы:

– Мы закрыты.

Я оглянулась через плечо на входную дверь, где собралась толпа девушек; одни читали меню в тамбуре, другие протискивались в раздвижную дверь, отчего табличка «Закрыто» шлепнулась о дерево.

– Но вы всё еще подаете, – заявила одна из них, указывая на мое пиво.

– Извините. Закрыто, – подтвердил Джон.

– Да ладно, – фыркнула другая девица. Их лица порозовели от теплого алкогольного румянца, но я уже представляла, чем закончится эта ночь: черными пятнами под глазами и синяками на ногах – тут и там. За четыре года в Уитман-колледже у меня никогда не было такой ночи – только кружки пива и обожженные предплечья.

Пола остановила их, раскинув руки в стороны, и вытолкнула обратно за дверь, а я снова переключила внимание на Джона.

– Ты их знаешь? – спросил он, небрежно вытирая деревянную стойку.

Я покачала головой. В колледже было трудно завести друзей, если ты единственный студент, не живущий в общежитии. Уитман-колледж в этом отношении отличался от государственных школ, где такие вещи были обычным делом. Это был маленький гуманитарный колледж; маленький, дорогой гуманитарный колледж, где все жили в кампусе или, по крайней мере, начинали в нем свой первый учебный год.

– В город стекается народ. Ты ждешь выпускного?

Джон посмотрел на меня выжидающе, но я в ответ лишь пожала плечами. Я не хотела говорить ни об Уитман-колледже, ни о выпускном. Просто хотела забрать свои деньги домой и надежно спрятать их вместе с другими накопленными чаевыми. Весь год я работала пять вечеров в неделю, даже брала дневные смены, когда позволял график. Если я не была в библиотеке, то находилась на работе. Я знала, что переутомление не поможет мне избавиться от воспоминаний об отце или отрицательных ответах на запросы, но оно притупляло остроту реальности.

Мама никогда ничего не говорила о моем графике или о том, что я прихожу домой только спать, но она была слишком занята своим собственным горем и своими собственными разочарованиями, чтобы обсуждать мои.

– Вторник – мой последний рабочий день, – сказала я, отстранившись от барной стойки и осушив то немногое, что осталось в моем стакане, после чего перегнулась через стойку и поставила его на полку для посуды. – Осталось всего две смены.

Пола подошла ко мне сзади и обвила руками мою талию, и, как бы мне ни хотелось, чтобы скорее наступил вторник, я позволила себе прижаться к ней, прислонив голову к ее плечу.

– Ты ведь знаешь, что он никуда не ушел, верно? Он может видеть, как ты живешь.

Я не верила ей; я не верила никому, кто говорил мне, что существует некая магия или логика, – но все равно заставила себя кивнуть. Я уже поняла, что никто не хочет слышать о том, что такое потеря на самом деле.

Через два дня я надела голубую полиэстеровую мантию и получила свой диплом. Моя мама присутствовала там, чтобы сфотографировать церемонию и посетить вечеринку кафедры истории искусств, которая проходила на мокрой лужайке перед полуготическим Мемориальным зданием, самым старым в кампусе Уитман-колледжа. Я всегда остро ощущала, насколько молодым было это здание, построенное в 1899 году, по сравнению со зданиями в Гарварде или Йеле. Методистская церковь в Клакато, скромное строение, возведенное в 1857 году и обшитое деревянными планками, была самым старым зданием, которое я когда-либо видела лично. Возможно, именно поэтому меня так притягивало прошлое – в юности оно было от меня слишком далеко. Восточный Вашингтон представлял собой в основном пшеничные поля и зернохранилища, серебряные силосные башни, которые никогда не демонстрировали свой возраст.

На самом деле за четыре года учебы в Уитман-колледже я была единственной студенткой факультета Раннего Возрождения. Удалившись на безопасное расстояние от деяний таких знаменитых художников, как Микеланджело и Леонардо, я предпочитала изучать второстепенных деятелей и забытых творцов, носивших такие имена, как Бембо или Косса, прозвища вроде «Грязный Том» или «Косоглазый». Я изучала герцогства и дворы, но не империи. Дворы, в конце концов, были восхитительно ограниченными и увлекались самыми необычными вещами – астрологией, амулетами, шифрами: вещами, в которые я сама не могла поверить. Но мое увлечение ими также означало, что я часто проводила время одна: в библиотеке или на самостоятельных занятиях с профессором Линграфом, который опаздывал на наши встречи как минимум на двадцать минут, если вообще вспоминал о них.

Несмотря на непрактичность всего этого, затерянные грани эпохи Возрождения привлекали меня своей позолотой и пышностью, верой в магию, представлениями о власти. То, что в моем собственном мире не было всего этого, облегчало выбор. Однако когда я начала думать об аспирантуре, меня предупредили, что моя работа заинтересует очень немногие факультеты. Она была слишком периферийной, слишком маленькой, недостаточно амбициозной и широкой. Уитман-колледж призывал своих учеников пересмотреть предметную сетку, заняться экокритицизмом, исследовать мультисенсорность человеческого восприятия. Временами я задавалась вопросом, а не выбрали ли меня те вещи, которые я изучала – никому не нужные предметы, – лишь потому, что я была бессильна отказаться от них.

Стоя в тени, моя мама двигала руками по кругу; ее серебряные браслеты звенели, когда она разговаривала с кем-то из других родителей. Я оглядела собравшихся в поисках белых волос Линграфа, но было ясно, что он не пришел на вечеринку.

Хотя мы проработали вместе изрядную часть этих четырех лет, он редко появлялся на факультетских мероприятиях и почти не рассказывал о своих исследованиях. Никто не знал, над чем он трудится сейчас и когда наконец перестанет появляться в кампусе. В некотором смысле работа с Линграфом считалась обузой. Когда другие студенты и даже преподаватели узнавали, что он консультирует меня, они часто спрашивали, уверена ли я, что это правильно: он крайне редко брал студентов. Но это было именно так. Линграф подписал мою дипломную работу, бланки о прохождении специализации, рекомендательные письма – всё. И это несмотря на то, что он отказывался быть частью сообщества Уитман-колледжа, предпочитая вместо этого работать в своем кабинете. Он неизменно закрывал дверь, чтобы никто не отвлекал его, и всегда убирал свои бумаги в ящик, когда кто-нибудь приходил.

Когда я закончила осмотр праздничной толпы, ко мне подошел Мика Яллсен, сокурсник-выпускник.

– Энн, – сказал он, – я слышал, что этим летом ты собираешься быть в Нью-Йорке.

Мика вырос, деля свое время между Куала-Лумпуром, Гонолулу и Сиэтлом. Такой изнурительный график путешествий требовал личного самолета или как минимум жилья первого класса.

– Где ты будешь жить?

– Я нашла квартиру в Морнингсайд-Хайтс.

Он взял кубик чеддера с бумажной тарелки. Уитман-колледж никогда не тратил деньги на кейтеринг, и я была уверена, что подносы с закусками готовил отдел моей матери.

– Это только на три месяца, – добавила я.

– А после? – поинтересовался Мика, жуя.

– Пока не знаю, – ответила я.

– Я бы хотел взять свободный год, – сказал он, задумчиво перекидывая зубочистку во рту.

Мика был принят в аспирантуру Массачусетского технологического института по истории, теории и критике, одну из самых престижных в стране. Но я могла представить, что его свободный год сильно отличался бы от моего собственного.

– Я с радостью поступила бы сразу, – заметила я.

– Просто в наши дни так трудно найти место для изучения Раннего Возрождения, – сказал он. – Наша культура изменилась. Это, конечно, к лучшему.

Я кивнула. Это было проще, чем возражать. В конце концов, это была знакомая фраза.

– Но, тем не менее, нам нужны люди, чтобы продолжать работу прошлых поколений. И это хорошо, когда ты чем-то интересуешься, увлекаешься… – Он откусил еще от одного кубика сыра. – Однако тебе также следует подумать о тенденциях.