Из Лондона с любовью - Джио Сара - Страница 9

Я переступаю порог. Чужой, застоявшийся воздух. Но потом, раздвинув шторы и открыв старое окно, я ощущаю слабый, но знакомый аромат. Я не сразу понимаю, что это, но вдруг до меня доходит. Ее духи. Ее розовые духи. Воспоминания наплывают, и я ощущаю, как внутри все начинает дрожать. Просторная, солнечная ванная комната в Санта-Монике. Я совсем маленькая. Она сидит перед зеркалом в длинном розовом атласном халате.

– Мамочка, можно накрасить губы твоей помадой?

– Когда подрастешь, милая.

Я наблюдаю, как она тщательно накладывает три слоя туши, а потом предлагает мне капнуть духами на внутреннюю сторону запястья. Я подношу руку к носу и вдыхаю густой, бархатистый аромат роз.

По улице с грохотом проезжает красный двухэтажный туристический автобус и возвращает меня в настоящее. Я провожу рукой по мягкому розовому бархатному дивану. Низкий столик уставлен фотографиями в рамках: незнакомые люди, незнакомые места.

Внезапно сердце у меня сжимается. Одна фотография в позолоченной рамке стоит отдельно от прочих. Моя.

Рождественское утро, год, когда мне подарили кукольный домик, мне лет семь или восемь. Все утро мы с мамой приводим в порядок комнаты. Воспоминание очень далекое, но я все еще чувствую пряный мускусный запах кедровых стен и пластиковых блестящих волос моих новых кукол. Я вижу снежную белизну маленькой фарфоровой ванны с четырьмя когтистыми ножками. Я поставила миниатюрный диванчик на втором этаже, но мама перенесла его на первый, к боковому окну: «Отсюда лучший вид на сад».

Она права. Она всегда была права.

Я вздыхаю и переключаю внимание на маленькую, но хорошо оборудованную кухню. Винтажный холодильник кремового цвета заперт на латунную защелку, а старая газовая плита выглядит так, будто ее следует звать «Марселина», или, может быть, «Бабетта».

Я восхищаюсь расставленной на открытых деревянных полках керамической посудой цвета морской волны от Рассела Райта[6]. Эта линейка появилась в 1939 году, и цвет тогда считался самым модным; она об этом знала по своей работе в «Хэрродсе». Я представила себе, как она выбирает плошку с ручками и ест из нее любимые блюда: яйца пашот, свежие ягоды, политые жирными сливками.

Я подхожу к креслу у окна. На подушке лежит светло-серая кашемировая накидка. Я прижимаю мягкую ткань к лицу, вдыхая запах моего детства, мамин запах. Как будто она только что вышла, а не ушла навсегда.

На меня накатывает волна усталости, но я заглядываю в спальню и вижу на комоде ее шкатулку с драгоценностями. Открываю ее и снова погружаюсь в воспоминания. Мама обожала красивые вещицы, в том числе бижутерию. Ее любимым брендом был «Трифари»[7], особенно линия с геометрическим дизайном в стиле ар-деко 1930-х.

«Дизайнер Альфред Филипп учился своему ремеслу у Картье и в Van Cleef & Arpels, – наставляла она меня. – Ищи незаметную оправу камня. Он довел эту технику до совершенства».

Она учила меня распознавать подлинность вещи. Обязательно должна быть марка KTF, или «Корона Трифари» – значок короны над буквой «T». Она брала меня с собой на распродажи, и если я замечала такой значок, то должна была передать ей вещицу незаметно, чтобы никто не понял, что мы нашли сокровище.

– У «Трифари» делали украшения для первых леди и голливудских звезд, – говорила она, – но вкусы меняются.

Но ее вкус оставался неизменным. Я беру в руки старый браслет в стиле ар-деко из стекла и серебра. Такой же элегантный, как она сама.

Я перевожу взгляд на кровать. Гладкое покрывало и мягкие подушки, все чистое, так и тянет лечь. Хотя мои веки совсем отяжелели, я не могу не заметить на прикроватном столике книгу. Корешок из изумрудной ткани безупречно сохранился, так же как и страницы с позолоченным обрезом. Я мгновенно все понимаю. Я давно мечтала увидеть первое издание «Своей комнаты» Вирджинии Вулф, но оно мне ни разу не попадалось. А теперь оно в моих руках. Я осторожно листаю страницы. Интересно, это была последняя книга, которую мама читала перед смертью, или просто символ, мантра для жизни, которую она выбрала? Я откладываю книгу, и из нее выскальзывает маленький конверт. Я тянусь за ним и вижу свое имя, написанное изящным маминым почерком. «Валентина», буква «а» в конце переходит в идеальный росчерк. Я никогда не смогла бы так написать свое имя, как бы ни старалась. Дрожащими руками я надрываю конверт с краю и достаю листок.

Милая моя Валентина,

Добро пожаловать в Лондон. У меня для тебя так много сюрпризов. Только подожди. Но сначала я отправляю тебя на небольшую охоту за сокровищами. Помнишь, как ты это любила? Я тоже, и училась этому у лучших охотников.

Мне так много нужно сказать, так много показать тебе. Но сначала, умоляю тебя, копай глубже – наши последние весны, лета и осени, но прежде всего последняя зима.

Найди меня. Я буду ждать.

С любовью, мамуля

Я смаргиваю слезы, сердце бешено колотится от эмоций и вопросов. Она знала. Знала, что я приду сюда, в ее комнату. Она знала, что меня как магнитом потянет к этой книге. Я с трудом сглатываю слюну, кладу письмо на стол и смотрю на него так, будто оно живое.

Что, черт возьми, означает «копай глубже», при чем тут прошлые лета, весны и последняя зима? Я слишком устала, чтобы что-то соображать, слишком устала, чтобы гадать. Нужно бы взять чемоданы и отыскать дорогу в гостиницу, но я так утомлена, что решаю полежать, пока не пройдет эффект смены часовых поясов. Откинув одеяло, я ныряю в кровать, на то самое место, где моя мать спала ночь за ночью – все эти ночи без меня. Я закрываю глаза. Всего несколько минут, говорю я себе. Несколько минут.

Засыпаю и вижу сон.

Я только что вернулась из школы; папа сидит в кресле в гостиной, попыхивает сигарой и читает газету. На ней дата: 12 июня 1990 года. Странно, что он так рано пришел с работы, и еще более странно, что курит в доме. Мама пришла бы в ярость. Я оглядываю комнату, бросаю взгляд на бассейн, но ее нигде нет. Наверное, она просто наверху, говорю я себе, хотя чутье говорит мне, что это не так. Я точно знаю. В доме как-то пусто, одиноко, так всегда бывает, когда она уходит на обед или в гости. Но где она? Она обещала, что, когда я вернусь из школы, мы пойдем в торговый центр, чтобы проколоть мне уши.

Я бегу на кухню. Бонни плачет, сгорбившись над столом для завтрака. Бонни – наша экономка. Я никогда не видела, чтобы она плакала, и пугаюсь. Вздрогнув, она поднимает голову. Ни одна из нас не знает, что сказать.

– Что случилось? – наконец спрашиваю я. – В чем дело? Где мамуля? – Я называла ее так с момента, когда начала говорить, а она называла так свою мать. На британский манер.

Бонни открывает рот, но не произносит ни слова. Потом опять опускает голову, продолжая плакать.

– Папа! – Я бегу обратно в гостиную. – Почему Бонни плачет? Где мамуля? Что происходит?

Он продолжает попыхивать сигарой, методично раскачиваясь взад-вперед, хотя кресло и не качалка.

– Папа? – Я начинаю плакать и топаю ногой, чтобы привлечь его внимание. – Ты меня слышишь?

– Валентина, перестань, – внезапно говорит он. Уголки его рта подрагивают. – Ты уже слишком большая, чтобы так себя вести. Пора взять себя в руки. – Он тушит сигару в пепельнице и снова поворачивается ко мне. – Она ушла. Мамы больше нет. И она не вернется.

Я с трудом сглатываю, пытаясь осмыслить то, что он только что сказал. Неправда. Они просто поссорились. Он расстроен. Он сам не знает, что говорит. Мама, наверное, ушла за покупками. Скоро придет, и все будет хорошо. Все будет хорошо.

Папа подходит ко мне и кладет руки мне на плечи.

– Валентина, прости, моя милая, – говорит он. – Мне так жаль. Я ничем не могу тебе помочь. – Он вздыхает и достает ключи от машины. – Мне нужно ненадолго уехать, но Бонни останется здесь. Она переедет в свободную спальню.