Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена - Страница 41
- Предыдущая
- 41/93
- Следующая
Посмотрела – и ахнула, увидев, что из угла рта парнишки сочится кровь, а глаза его закатились.
– Ты что? Миленький, ты что? – пробормотала она – и зашлась в рыданиях. Он был мертв, безнадежно мертв. – Прости, прости, – пробормотала Ольга, опуская его на пол. – Я не смогла. Я не смогла!
Обо всем забыв от горя – чудилось, смерть этого мальчишки, которого она раньше даже не замечала среди других раненых, стала последней каплей, переполнившей чашу ее отчаяния! – Ольга поникла рядом с ним, заливаясь слезами. Они капали на лицо башкира, как дождь. Черты его расплывались в глазах Ольги, как если бы их затягивала водяная пелена. И вдруг Ольга с необычайной ясностью, словно со стороны, словно чужими глазами, увидела страшную картину: волжская глубина, стремнина, песчаное дно, на котором косо стоит серо-зеленый, покрытый тиной пароход с облупленной надписью «Александр Бородин» на борту и красным крестом на разбитой снарядом рубке. Скелеты в трюмах, скелеты в каютах, скелеты в коридорчиках. И здесь, около маленькой крутой лесенки, два скелета. На одном клочья гимнастерки, на другом – белого халата. Рыбы вплывают в разбитые иллюминаторы и заглядывают в пустые глазницы черепов…
Нет!
Ольга вскочила, бросила последний взгляд на башкира, лицо которого уже приняло мертвое, смиренное выражение, и со стремительностью, невесть откуда взявшейся, взлетела по лесенке, пронеслась по обгорелой палубе к борту. Волга вокруг была вся покрыта дверьми, скамейками, какими-то досками, с помощью которых держались на воде люди. Кое на кого были надеты спасательные круги. Кто-то плыл сам. Накренившееся судно отчасти защищало плывущих от разрывов, однако порой то один, то другой снаряд перелетал через борт и врезался в гущу людей. Грохот, брызги, крики! Кромешный ад!
Ольга подскочила к самому борту, замерла на мгновение – у ее ног лежал убитый боцман Костин. А сержант? Где спасенный им сержант?
Она наклонилась, вглядываясь… Да вот он! Плывет благодаря знаменитому поясу тети Любы, вернее, В. Краузе.
Ольга на минуточку нагнулась над Костиным, прощально коснулась его окровавленного лба – и неловко перевалилась через борт в реку. Почему-то показалось, будто ударилась не о воду, а о твердую, стылую землю. Неудачно прыгнула! От боли занялось дыхание, потянуло ко дну. Отчаянно барахтаясь, девушка вырвалась на поверхность, взмахом головы откинула слипшиеся волосы – и увидела прямо перед собой знакомого сержанта. Он был мертв, волны захлестывали его неподвижное лицо и открытые глаза, но спасательный пояс крепко держал его на воде.
И это было последнее, что она запомнила.
– Что с тобой? – спросила Катя Спасская. – Что случилось?
– Ничего. А что?
– Я тебя спрашиваю. Ты сама не своя, я же вижу. И «санаторий» прикрыла, и в бараке теперь почти каждую ночь проводишь.
– Я же говорю, Мельников что-то заподозрил. Слишком часто стал в санчасть заходить. Надо подождать. Зачем нам всем неприятности?
– Ну-ну… – неопределенно протянула Катя. – Хочешь молчать – молчи. Только имей в виду – наши барышни лихие уже начинают ворчать. Им в «санаторий» охота, а ты стопоришь это дело. Как бы не было худа.
Александра угрюмо кивнула. Она никогда не идеализировала отношение к ней уголовниц. Тогда, после случая с золой и изгнания из санчасти, ее старались вернуть туда, потому что там от нее была прямая польза для уголовниц. Не будь этой пользы, никто ради нее и не почесался бы, еще и позлорадствовал бы, что слетела с тепленького местечка. Теперь же пользы от нее стало гораздо меньше. Девчонки и впрямь могли сильно обидеться. Их обида сказалась бы на отношении всех уголовниц ко всем «литерным». Все-таки с безумными «лихими барышнями» следовало жить в мире…
Александра вспомнила, как одна из «жен», попавшая в Пезмолаг с очередным этапом, диву давалась, до чего же хорошо здесь ведут себя уголовницы. И рассказывала о том, что ей приходилось испытать раньше, в какой-то пересыльной тюрьме: там урки развлекались тем, что выкрадывали у «литерных» какой-нибудь совершенно необходимый им предмет (например, очки) и потом заставляли тот предмет выкупить, чаще всего хлебным пайком. Злополучная «жена», бывшая очень близорукой, хронически выплачивала полпорции хлеба за свои беспрерывно исчезающие очки.
Что, если окружение Нади-Кобел разобидится и начнет третировать Маманью, а вместе с ней и других политических? И к ним присоединятся их мужчины… Урки вполне могут сделать жизнь «литерных» невыносимой.
Она знала, каким ужасным может быть пребывание в общих камерах и в этапных вагонах с уголовниками – при полном невмешательстве конвоя в дела своей «паствы». Конвойные опасались ссориться с урками и всегда принимали их сторону в сварах с «фашистами» и «врагами народа». Человек беззащитный чувствовал себя отданным на съедение диким зверям. Ошеломленный потоком удалых жаргонных слов, обобранный до нитки, он мог только наблюдать, как в ненасытных глотках исчезают его последние продукты или как разыгрывают в карты его вещи. При малейшей попытке протестовать он бывал избит до полусмерти, причем это делалось по возможности тихо. Тишину обеспечивали самым эффективным способом – сжимали избиваемому горло…
И причиной такой необъявленной войны здесь может стать она, Александра Аксакова.
Но как объяснить то, что с ней происходит? Как сказать, что ей страшно? Что она боится Мурзика? И рассказать почему?
Невозможно!
Он приходил в санчасть часто. И причина была самая уважительная: последствия неправильно залеченной, застарелой флегмоны на ноге. Еще в прошлом лагере по глупейшей причине – инфекция попала в расчесанную от комариного укуса ранку – началось воспаление лимфоузлов.
– Сначала были сильные боли в бедре, – обстоятельно рассказывал Мурзик доктору Никольскому на первом приеме, – температура все время держалась около сорока. Особенно мучительными были ночи с бредовыми кошмарами. Самое ужасное, что я видел тех, кто мне жизнь изломал, мог с ними расправиться, знал, что они в моих руках, – но не мог приблизиться. Ноги не несли!
– Да, – сухо сказал тогда доктор Никольский, – повезло им, получается, супостатам вашим. Может, оттого, что вы были местью одержимы, вы так тяжело и выздоравливали. Знаете, мы все своим пребыванием тут, – он кивнул на окно, за которым виден был забор «до неба», а больше ничего, – кому-то обязаны. Я отлично помню лицо того человека, который меня оговорил на допросе. И я долго думал, что сделал бы с ним, если бы он оказался в моих руках. Но от таких мыслей очень просто можно сойти с ума. Поэтому я выкинул их из головы, и, поверьте, жить мне стало куда легче. Если по-прежнему в силе остается закон всемирного воздаяния, по которому кое-кому воздастся по делам его, когда-нибудь я снова встречусь с тем человеком и смогу… – Он перевел дыхание. – Смогу сказать ему все, что о нем думаю.
– Сказать! – возмущенно воскликнул Мурзик.
– Сначала – сказать, – уточнил доктор Никольский. – А потом… Нет, довольно. Смысла в таких разговорах нет. Давайте-ка вернемся к вашим лимфоузлам.
– Ну, нет, – протянул Мурзик. – Я, может, потому и выжил, что лицо той твари, которая меня под монастырь подвела, до сих пор у меня перед глазами стоит. И фамилию его твержу, как молитву. Он, правда, сдох, да еще кое-кто остался… – Он ощерился в своей ужасной беззубой ухмылке. – Закон всемирного воздаяния, говорите? Что ж, есть такой закон, есть! Вам придется ждать, пока ваш доносчик к вам в руки попадет? На блюдечке с золотой каемочкой вам его подадут? Я так долго ждать не хочу. Я сам получу все, что должен получить!
И глаза его, вновь набирая синий, бесовский оттенок, с ласковым выражением остановились на лице Александры.
– Знаете что, – сказал доктор Никольский, – здесь санчасть, а не венецианский суд, где вы, как Шейлок, можете потребовать свой фунт мяса в уплату долга. Поэтому или мы говорим о вашей флегмоне, или вы отправляетесь в барак и там в одиночестве лелеете свои отмстительные планы.
- Предыдущая
- 41/93
- Следующая
