Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена - Страница 52
- Предыдущая
- 52/93
- Следующая
– Как ты мог знать, если тебе не сообщали, когда я появлюсь? Я сам присутствовал на том последнем сеансе, ни слова не было сказано о дне выброски. Просто – что меня готовят… А ты именно сегодня на работу не пошел, спину именно сегодня разломило… Что, выброску засекли? Парашют нашли?
Вот сволочь… Насквозь все видит!
– Слушай, да брось ты ерундить, – примирительно сказал Проводник. – Убери пистолет, еще выстрелишь ненароком! Какой парашют? Кто тебя засек? Не выдумывай. Я как чувствовал, что тянуть с твоей выброской не станут, вот и решил пока дома посидеть. Ждал тебя, чтоб не мыкался ты, меня разыскивая. Понимаешь? А ты на меня с пистолетом. Убери, сказано!
У него стиснуло сердце от тоскливого предчувствия. Теперь хозяйку не перехватить, не предупредить. Возможно, оперативники уже в доме, а если нет, то будут здесь с минуты на минуту. И если Рыболов почует что-то неладное, первая пуля будет его, Проводника. Надо говорить громче, чтобы агенты, если они поблизости, поняли, что надо быть осторожней.
– Убери ты пистолет, сумасшедший! – крикнул Проводник.
– Неладно тут, – вдруг пробормотал Рыболов, напряженно глядя в лицо Проводника. – Что-то не то… Половицы скрипят. Слышишь? Кто там половицами скрипит?
– Кому скрипеть, как не хозяйке? – пожал плечами Проводник, но Рыболов с каким-то жутким выражением ухмыльнулся ему в лицо:
– Хозяйка? Нет, хозяйка все еще на крылечке топчется. В доме кто-то чужой! Чужой!
– Мерещится тебе! Никого здесь нет! – выкрикнул Проводник в отчаянии: да, в самом деле пол скрипел под чьими-то неосторожными шагами. Да что они топочут, как медведи. Ведь все дело погубят! – Если не веришь, выйди за дверь да посмотри. Половицы рассохлись, вот и скрипят.
– А ведь ты недавно говорил, все дерево разбухло от сырости… – растянул губы в улыбке Рыболов. – Да и само оно скрипеть не может.
– Ну, я не знаю, что тебе еще сказать, – устало развел руками Проводник. – Что хочешь, то и думай, что хочешь, то и делай.
– Открой мне окно, – махнул было стволом Рыболов, но в то же мгновение агент, приблизившийся к двери вплотную, рванул ее изо всех сил:
– Брось оружие! Руки вверх!
В ответ дважды грянули выстрелы: первый свалил Проводника, вторым Рыболов вышиб себе мозги.
Когда лейтенант Пестряков подбежал к Проводнику, он был еще жив.
– Счетчик, резидент Счетчик, – только и смог пробормотать он, прежде чем захлебнулся кровью и затих.
Те три дня, которые Ольга провела, чудилось, между жизнью и смертью… Те три дня, когда неведомо было, что делать дальше, да и делать было совершенно нечего, только сидеть и ждать, и надеяться, как выразилась Варвара Савельевна, на бога и Тимура Казбегова… Те три бесконечных дня!
Она вспоминала, как боялась прежде, что ее ранят.
…Полгода назад, еще в Энске, в госпиталь однажды привезли группу раненых девушек – медсестер из фронтовых госпиталей и медсанбатов. На них никто не мог смотреть спокойно, сердце болело. В какие-то двадцать лет девчонки стали калеками… На перевязках все плакали: одни от невыносимой боли, другие от сострадания. Ранения у девушек были тяжелые, с ампутацией, у некоторых не было правой руки и левой ноги – как будут с заживающими ранами передвигаться на костылях? Не смогут, это же ясно… Каждая из сестер госпиталя мысленно с ужасом примеряла их судьбы на себя. После бани на них надевали мужское солдатское нижнее белье не по росту, завязывали узлами пустые штанины и рукава. Раненые девушки, видимо, еще не до конца осознали ужас своего положения, они были в некоем заторможенном состоянии, из которого выходили медленно и как бы неохотно. Да уж, кому охота оказаться лицом к лицу с той жизнью, которая ожидала их теперь!
Однажды Ольга случайно услышала их разговор между собой:
– Девчонки, как жить будем?
– Лучше бы убило…
– Нет уж, неправда! Жить лучше.
– А как жить, спрашиваю?! Вечно с костылем?
– Зато верный и надежный спутник!
– Ты написала в часть?
– Нет. И писать не буду. Пусть помнят такой, какая была.
– А кто-нибудь написал?
– Да о нас в части, наверное, уже забыли. На наше место прибыли другие. Им тоже кричат теперь: «Сестричка!» А нас будто и не было…
– Я же говорю, лучше бы убило!
Ольга тоже так думала. Раньше. Теперь она не знала, что лучше…
Хотелось с кем-нибудь поговорить. Посоветоваться. Хотелось быть рядом с кем-нибудь, кто успокоил бы ее. Но такого человека не было. Варвара Савельевна отсиживалась в комнатке Петра, в разговоры не вступала, только буркала: «Не знаю я ничего!» – и отворачивалась от Ольги. Может быть, стыдилась своей откровенности. Может быть, оскорбилась, что Ольга не последовала ее совету и не увезла Петра на мотоцикле. Узнать, что думал на сей счет Петр, Ольга тоже не могла: Варвара Савельевна охраняла его неусыпно. «Ревнует она его, что ли? – иногда мрачно думала Ольга. – Так мать может ревновать сына к неугодной невестке!» Сначала Ольга переживала, а потом подумала: даже хорошо, что невозможно поговорить с Петром. А ну как узнала бы, что он был готов к бегству? Как потом смотреть на него? В глаза ему? Получается, с одной стороны, Ольга не дает ему совершить предательство, а с другой – не хочет жизнь ему спасти. У всякой медали есть две стороны. И всякая палка о двух концах. А в общем, куда ни кинь – всюду клин. Ладно, уж поскорее бы как-нибудь разрешилось все это мучение, каким угодно концом или клином…
Но пока приходилось ждать. Казбегов словно сгинул. Ольга просто-таки силой удерживала себя от того, чтобы пойти к Светлане Федоровне и все ей рассказать. Но она прекрасно понимала, какая начнется паника. Пока что со Стахеевой довольно было и того, что связи нет и нет поезда. Но у нее оставалась надежда, что поезд придет. Она не знала, что пути разбомблены!
Вид у Светланы Федоровны был совершенно несчастный. Она очень страдала от раны – рука распухла, начиналось нагноение, – и это лишало ее остатков сдержанности. Как врач, она прекрасно предвидела последствия задержки. Нагноение – гангрена – заражение крови – еще и спасибо скажешь, если успеешь на стол к хирургу и останешься без руки, но жива… Но что это за жизнь и каким она сама после этого будет хирургом? Да никаким. Не будет больше хирурга Стахеевой! И в обычное время от таких мыслей с ума сойдешь и голову потеряешь. А тут еще от тебя зависит жизнь почти двух сотен людей. Они думают, что если ты вдруг стала начальником госпиталя, значит, это звание добавило тебе решительности, и твердости духа, и умения всякую, даже самую провальную ситуацию обратить себе на пользу. Ничуть не бывало! За спиной непоколебимой и невозмутимой Серафимы Серафимовны Стахеева чувствовала себя более или менее уверенно, однако всегда была больше врач, чем администратор… И теперь необходимость то и дело брать на себя кошмарную ответственность за других просто сбивала с ног! У Светланы Федоровны постоянно были глаза на мокром месте, губы дрожали, она каждую минуту готова была зарыдать, а сейчас, когда навалилась такая пугающая неопределенность, больше всего боялась вопросов. У нее спрашивали, что будет дальше. Откуда она знала?! У нее спрашивали, как будут людей вывозить из Мазуровки. Она не имела никакого представления. И самым ужасным был вопрос – когда…
Может быть, никогда!
Совершенно потерявшись, Стахеева предпочитала отлеживаться в хатке, куда поселилась с самого начала. Хозяйка, высокая, плоская, тощая хохлушка (Варвара Савельевна как-то обмолвилась, что из-за нечеловеческой худобы женщину прозвали в деревне Коровьей Смертью), давным-давно переселившаяся в Мазуровку, но не отвыкшая от «ридной мовы», откровенно презирала слабую «докторицу» и на все просьбы позвать ее или пропустить к ней нарочито громко, так, чтобы слышала Светлана Федоровна, отвечала:
– Да велели казать, що спять воны и не ведають, колы проснуться! Може, що и николы!
И мстительно поджимала губы, явно наслаждаясь тем ужасом, который плескался и в глазах Светланы Федоровны, и в глазах «ранетых».
- Предыдущая
- 52/93
- Следующая
