Твой XVIII век. Твой XIX век. Грань веков - Эйдельман Натан Яковлевич - Страница 97

Может, они думали, «наши-то сердечные пешечком ходят туда — а вот господ-то жандармы возят».

Пешечком в Сибирь идти трудно и долго, но кое-кому из декабристов привелось…

«На пути преступники были здоровы, не унывали, а были добродушны» (из отчета фельдъегеря о доставке декабристов Фонвизина, Вольфа, Басаргина).

«Преступники были здоровы и равнодушны, исключая то, что по выезде из Тобольска сожалели, что везут далее» (из отчета о доставке Репина, Розена, Михаила Кюхельбекера и Глебова).

Декабристов везут и ведут сквозь Европу, Азию (Тобольск — только середина пути). На каждую тысячу верст положено 25 продовольственных рублей, но жандарм уже расходует вторую сотню, а дороге конца нет…

«Я заставила свои карманные часы прозвонить в темноте и, после 12-го удара, поздравила ямщика с Новым годом» — так встретила 1827 год Мария Николаевна Волконская, ехавшая из Москвы к мужу в забайкальские каторжные края.

Несколько иначе отправлялся в путь ревизор из столицы, юный отпрыск знатной фамилии Леонид Федорович Львов. «Обозреть столь отдаленный, малоизвестный край! Тогда и в Петербурге полагали, что соболя бегают чуть ли не по улицам Иркутска и что вместо булыжника золотые самородки валяются по полям».

Опечаленную матушку Львова утешал шеф жандармов Бенкендорф, «который в молодости и сам доезжал до Тобольска».

Львов подробно и несколько развязно вспоминает, как его собирали в дорогу и как «ежедневно доставляла посылки» Екатерина Федоровна Муравьева, мать декабристов Никиты и Александра Муравьевых и тетушка декабриста Лунина.

Львов ехал до Иркутска семь недель — золотой придворный мундир вызывал у местного начальства желание «всячески содействовать», при переезде через Енисей от перевозчиков требовали, чтобы они громко называли число порожненных и выброшенных бутылок. «Вся дорога превратилась в ряд кутежей…»

Наконец молодой ревизор прибывает к восточносибирскому генерал-губернатору.

«Но каково было мое удивление, — вспоминает он, — когда (после обеда мы сидели в гостиной и курили сигары) я услышал звуки инструментов и квинтет Моцарта с кларнетом (A-mol)… Меня до того растрогали эти дивные мелодии, так меня перенесло к своим домашним, что, к стыду моему, я не удержался от слез! Первую скрипку играл отбывший каторгу Алексеев, некогда дирижер музыки у графа Аракчеева, присужденный и сосланный за убийство Настасьи (любовницы Аракчеева), на кларнете играл сосланный поляк Крашецкий…»

Декабристское время кажется нам порою далеким-далеким, за горами событий, хребтами революций, поколений, войн, царствований. А ведь не так уж и давно! Дочь декабриста Завалишина пережила блокаду Ленинграда. Дочь другого декабриста, Веденяпина, еще жила в 1938 году… Из декабристских фамилий сибирякам лучше других запомнился Захар Чернышев (потому что простой народ соединял его с популярным забайкальским разбойничьим атаманом, народным печальником Чернышевым), а также веселый «Карлыч» — Михаил Карлович Кюхельбекер. В бурятском районном поселке Баргузин и доселе есть Карлово поле, и еще в 1935 году там был записан рассказ, как жандармы хотели Карлыча переселить, а он обещал уехать, когда десять воробьев поймает. Три года проходит, приезжает жандарм, видит — Карлыч к воробью крадется.

— Который по счету? — спрашивает начальство.

— Вот этого поймаю, — еще девять останется…

Однако к столетию восстания, 1925 году, уже обросли кустами и травами, стерлись и кое-где потерялись грустные могилы тех, кто не вернулся домой, узнав в этом краю необыкновенное счастье и обыкновеннейшие несчастья.

«У бурят раньше счастье складывалось из 77 частей, в них вся жизнь была.

— Чтоб никогда Луна не закрывала Солнце.

— Чтоб дождя было больше.

— Чтоб снег выпадал только зимой.

— Старики чтоб жили до глубокой старости.

— Чтоб стрелы мимо добычи не проходили.

— Чтоб человек не умирал, когда его родные живут». И так далее — до 77…»[55]

Ровно столько же частей должно быть у несчастья, ибо оно есть не что иное, как отсутствие счастья: когда Луна закрывает Солнце, или стрела мимо проходит, или не живут старики до глубокой старости… Но тот, кому мало семидесяти семи, пусть остерегается, потому что счастье, сложенное из тысячи частей, означает также возможность тысячи несчастий. В тюрьме и каторге радость и горести многообразнее, чем на воле, одно в другое и обратно переливается быстрее, резче…

Вильгельма Кюхельбекера, долго продержав в крепости, сразу из милости отправили не в рудники, а на поселение. Для него (а позже для других) это обернулось несчастьем: куда лучше было бы попасть в каторжное сообщество друзей, а не прозябать в одиночестве.

Декабрист Репин из далекой деревни, где был поселен, отправился навестить одинокого друга Андреева. Встреча чрезвычайно их воодушевила; на сеновале они проговорили день и ночь — и когда, счастливые и утомленные, уснули, то забыли погасить свечи: сарай загорелся, оба погибли[56].

Александра Григорьевна Муравьева отправляется за мужем — Никитой Михайловичем. Все радуются их радости. Но климат был не по ней — в 1832 году умирает от чахотки. Не желая будить маленькую дочь, она на прощание целует ее куклу. Никита Муравьев за ночь поседел.

Начальство пожелало улучшить положение декабриста Луцкого, переведя его с нерчинских каторжных работ на более легкий участок. «Но он просил оставить его в Нерчинском Заводе — хотя бы в тюрьме, так как иначе… не надеется удержаться от побега».

В 1854 году, покидая Сибирь, еле живой Михаил Фонвизин (до ареста — генерал, богатый, счастливый, здоровый) «Ивану Дмитриевичу Якушкину поклонился в ноги за то, что он принял его в тайный союз».

Самолет прибывает в Иркутск. До Байкала «Ракетой» — всего час по Ангаре; имя великого озера — в названиях улиц, гостиниц, магазинов…

Под 1189 годом в Монгольской летописи сказано: «Подчинилась Чингисхану не имеющая броду река Байкал».

Через шесть веков река Байкал получила звание моря — и в таковом была утверждена официальным основанием в Иркутске должности «адмирала Байкальского моря». От этого адмирала зависел летом верный и спокойный путь в Нерчинскую каторгу.

Мир делился на две части: до Иркутска и за Байкалом.

Иркутск — не только «первая половина» пути декабристов, но и «вторая половина» их истории. Если б можно было им остаться в этом городе — восточносибирской столице, где хоть и нет ни одного зубного врача (Мария Волконская сама прижигала себе зуб раскаленным гвоздем), но есть общество, офицеры, просвещенные чиновники! Хотя вместо ниток часто употребляются рыбьи кишки и почта приходит раз в неделю, но зато — оркестр из каторжных и ссыльных, несколько каменных зданий…

Однако прежде чем вернуться в этот город, государственным преступникам пришлось, как известно, пробыть — кому пять, кому десять, кому тринадцать лет далеко на востоке от моря-реки Байкала, в Нерчинской каторге, а первое время — в Читинской тюрьме.

От края до края Читинской области больше, чем от Москвы до Симферополя: сутки скорым поездом… На таких пространствах есть где спрятаться тайнам. Длинные километры всегда тревожат воображение и пробуждают фантазию. Двести лет назад дядя декабристов отставной офицер Бестужев, отслужив в Нерчинском гарнизоне, решил вернуться в Петербург пешком и рассказывал позже, что по всей дороге ему сопутствовали волки и медведи, а «дорога проложена была просто по берлогам диких зверей в такой чаще леса, что кожа на всем теле, обхлестываемая сучьями, должна была нарастать по два раза в месяц…». Позже романтика несколько потускнела, но и восемьдесят лет назад А. П. Чехов находил, что в Иркутске кончается сибирская проза, а «за Байкалом начинается сибирская поэзия».

Для сегодняшнего историка немалая часть забайкальской поэзии сосредоточивается в городе Чите, на углу улицы Анохина и улицы Осипенко, в небольшом здании областного архива. Забайкальская поэзия отнюдь не только лирическая, идиллическая — всякая…