Щебечущая машина - Сеймур Ричард - Страница 14

Если платформы социальной индустрии действуют по принципу казино, значит, они должны развиваться по подобию игорного бизнеса в неолиберальную эпоху. Несмотря на то, что в послевоенное время игорный бизнес контролировался по типу отцовской заботы, за последние сорок лет законы все более и более либерализовались. В Великобритании такое изменение было провозглашено Королевской комиссией лорда Ротшильда по азартным играм и привело к практически полной либерализации и появлению в 2001 году рекомендаций, выпущенных Органом по надзору за игорным бизнесом. Сегодня в те или иные азартные игры играют большинство британцев, чаще всего это национальная лотерея. Похожие трансформации произошли в Соединенных Штатах и Канаде, Еврокомиссия также потребовала либерализации от таких стран, как Италия, Австрия и Франция.

Все это происходило одновременно с этапами финансовой либерализации, при которой капиталистический динамизм все более зависел от ставок и вторичных ставок на фондовом рынке. Между финансиализацией и технологиями есть логическое сходство. Финансовый сектор – самый компьютеризированный сектор капитализма, и использование на торгах различных программ привело к многочисленным попыткам «обыграть систему». Например, в мае 2010 года один из трейдеров с помощью специальных алгоритмов «имитировал» около девятнадцати тысяч заявок на бирже (спуфинг) и в одно мгновение обрушил рынок на один триллион долларов.

В культурном отношении идея жизни как лотереи, законы которой известны лишь нескольким мистическим экспертам, набрала колоссальные обороты как народная социальная теория и как объяснение людских бед. Она связывает азартные игры с судьбой и божественным судом таким образом, что восходит к своим самым ранним проявлениям. Литературовед Беттина Кнапп объясняет, что в синтоизме, индуизме, христианстве и в «Книге перемен» («И цзин» или «Чжоу И») можно найти примеры, когда в качестве пророческой силы предстает азартная составляющая, она же помогает узнать, чего хочет от нас Всевышний. Даже в Библии мы видим сцены, когда тянут или бросают жребий, чтобы определить волю Господню. По сути жребий или игральные кости – это вопрос судьбы, заданный высшей силе. Нечто похожее происходит, когда мы публикуем пост, статус или фотографию в Twitter – мы не можем контролировать то, в каком контексте увидят и поймут опубликованное другие пользователи. Мы рискуем.

Существует стереотип, что платформы социальных сетей вводят «общественное одобрение» в метрически точных дозах. Но это все равно, что воспринимать азартные игры исключительно в виде выигрышей. Каждый пост – это жребий, брошенный перед современным эквивалентом Бога, создателя всего сущего. Размещая статус, мы на самом деле просим вынести нам вердикт. Сообщая машине некую информацию о себе, какие бы другие цели мы при этом ни преследовали, мы спрашиваем мнение. И каждый, делающий ставку, понимает, что может проиграть.

Проигрывать, выкладывать все до последней копейки – обычное дело для зависимого человека. Однако это самоубийственное обстоятельство странным образом вытесняется преобладающей «дофаминовой» моделью зависимости. В рамках этой теории бихевиоризм сливается с плодами нейронауки, утверждая, что зависимость – это результат поведения, за которым следует позитивное подкрепление: например, выброс дофамина и адреналина, приводящий к повторению такого поведения. Затем повторение негативно подкрепляется физически неприятным абстинентным синдромом, или ломкой.

Действительно, зависимость влечет за собой определенные физиологические последствия. Исследование «интернет-зависимости» показало, что абстинентное состояние очень схоже с наркотической ломкой: учащенный пульс, повышенное артериальное давление и тревожность. Но дофамин при этом действует иначе, чем можно было бы предположить. По словам нейробиолога Роберта Сапольски, последние исследования показали, что уровень дофамина повышается не от удовольствия, а от предвкушения награды. Мы начинаем страстно чего-то желать, но при этом не получаем кайфа. Дофамин, как говорит антрополог Хелен Фишер, движется по «нейрохимическим путям в поисках желания». Речь идет не об удовольствии, а о влечении. Зависимость подавляет желания тех, у кого этих желаний уже не осталось.

На сегодняшний день, однако, даже это идеально совпадает с бихевиористскими предположениями. Но физиологические паттерны не объясняют зависимость, это их надо объяснять. В то же самое время химические каналы, созданные мотивированным повторением поведения, не являются достаточной причиной для появления зависимости. Если зависимость – это страсть, форма извращенной любви, то медицинская модель зависимости упускает суть, как упускает ее и медицинская модель любви. Любой опыт имеет биохимический профиль, значит, мы вполне можем описывать его на этом уровне. Однако, чтобы свести опыт к химии, придется проигнорировать самую важную его часть – смысл.

Психолог Стентон Пил и психиатр Арчи Бродский утверждают, что пристраститься – значит пропавшую эмоциональную связь заменить новой[16]. От чего бы вы ни зависели – от другого человека, системы взглядов или вещества – вы лишь жертва обстоятельств. Ваши зависимости находятся во власти социального положения, культуры и детских переживаний. Чтобы избавиться от одного пагубного влечения, человек может переключиться на другую зависимость, новую всепоглощающую страсть. Это значит, что относиться к излечению следует не как к удачному избавлению от болезни, а как к творческому процессу. Те, кому удалось отказаться от пагубной привычки, говорит Марк Льюис, для этого «изобретают свой собственный способ»[17]. Они не просто стараются воздерживаться, они учатся жить заново.

Неслучайно многие бывшие наркоманы ударяются в религию, которая становится их окончательной всепоглощающей страстью. (А для игрока, как согласно Паскалю, последним пари.) Само слово «аддикция» (англ. addiction – «зависимость») происходит от латинского addicere – термина из римского права. Подвергнуться аддикции означало «быть отданным, доставленным». Но к началу Нового времени у слова появилось другое значение: посвящать, отдаваться целиком или жертвовать. Быть аддиктом значило посвятить себя профессии или любимому делу. Парадоксальным образом понятие подразумевало свободу выбора, как подразумевает его любое призвание. Это далеко от образа аддикта современного – жалкой, химически порабощенной развалины. И это позволяет предположить, что психолог Джефри Шаллер прав, говоря, будто проблема в том, что мы выбираем не те зависимости. То, что мы называем аддикциями – это ошибочные пристрастия: мы любим не то, что должны любить. Но разве может Щебечущая машина быть призванием? Как можно посвятить себя технологии, которая преподносится как наш слуга?

В какой-то степени мы стали проявлять преданность к машине без нашего информированного согласия. В чем, в конце концов, разница между зависимостью и обычным использованием? Чем больше Щебечущая машина разрастается и захватывает нашу повседневную жизнь, тем больше размываются границы между «чрезмерным» и «нормальным» поведением.

Чем больше общество начинает зависеть от социальной индустрии, чем чаще нуждается в ней для достижения своих повседневных целей, включая общение, развлечение, поиск работы и любовь, тем логичнее, а не патологичнее, становится их частое использование и боязнь остаться отрезанным от мира. Вспомните смартфоны, технологическую основу для сетевого взаимодействия, которые за какие-то жалкие несколько лет завладели нашими жизнями. Со времен популяризации Blackberry, прозванного в народе «Крэкберри»[18], смартфон ассоциируется с аддиктивным поведением. Сначала с мобильными телефонами и персональными компьютерами, а теперь и с социальными сетями мы переступили невидимый технокультурный порог, после которого пути назад нет.