Шок и трепет 1978 (СИ) - Арх Максим - Страница 10

Лежащее ниже плинтуса настроение встрепенулось и начало повышаться.

— А подробней? — попросил без пяти минут новобранец.

— Подробностей пока нет. Сейчас мы думать будем, как тебя выручать. Но ты не переживай. Мы всё придумаем и сделаем всё в лучшем виде. Тебя-то уж точно не бросим. Но ты запомни и заруби себе на носу, в открытую действовать мы не можем. Решение идёт с самого верха и открытое противодействие невозможно, поэтому действовать будем скрытно. Как именно — пока непонятно, но ты парень умный, сам увидишь нашу помощь и поймёшь, что это мы. Как увидишь, не показывай вида, а действуй, как тебе говорят. Мы знаем, что делаем, поэтому не переживай, хуже тебе не будет.

Сказав последние слова, визави засмеялся. Но в его смехе не было той легкости, что была присуща дяде Лёше — чувствовалось напряжение.

Возможно, своим ржанием он хотел меня ещё больше подбодрить, но сейчас мне было совсем не до смеха.

В душе бушевали миллионы чувств. И обида на весь мир, что тот так несправедливо со мной поступает. И злость на себя за то, что решил пойти на конфронтацию и снял тот клятый видеоклип. И горечь за то, что мир и страна, как минимум, на два года лишатся моих суперкомедий (вот только вспомнить бы их), которые я собирался начать снимать как можно раньше.

Сухо попрощался с вестником недобрых вестей и сразу же набрал маме.

Сегодня она работала в ночную смену, поэтому попросил её никуда не выезжать — «если что, попроси замену» и сказал, что буду через десять минут — «надо поговорить».

Пока бежал, думал, как лучше всё ей преподнести, чтобы она не очень расстраивалась. Однако придумать что-то конкретное так и не сумел, решив положиться на импровизацию.

От метро до её работы было рукой подать, поэтому наш разговор начался ровно спустя оговорённое время.

Мама встретила меня у входа в административное здание подстанции скорой помощи. И первые её вопросы, разумеется, были: «Саша, что случилось?» и «Где ты был весь день? Мне сто раз звонили. Я волновалась!»

Как это лучше сформулировать, так и не придумал, а потому, заверив её, что всё у меня нормально, и я весь день гулял по городу, обнял и негромко произнёс:

— Мама, я уезжаю в небольшую командировку. Года два-три меня не будет. Так что ты не волнуйся.

Были ли слёзы? Были. И она плакала и я. Были ли уговоры не ходить и обещания написать Генсеку? Тоже были! Равно как и прямо сейчас идти и подключить к решению этого вопроса МВД, КГБ, и вообще всех, включая Армена Николаевича.

Все предложения я выслушивал, кивал головой, обещал подумать и заверял, что всё будет нормально.

После часа разговоров и слёз, я, наконец, сумел убедить её в том, что другого пути сейчас нет.

— Мам, ну не садится же мне в тюрьму, как предлагают некоторые ответственные безответственные товарищи? Это же глупо.

Она согласилась с моими доводами. Пожурила немного, отвесив подзатыльник и, в который уже раз обняв, сказала:

— Саша, ты же работаешь на такой серьёзной должности. Приносишь нашей стране пользу. Я не верю, что тебя решили просто уволить. Да ещё и за такой мелкий проступок.

— Я тоже, мам. Я тоже, — согласился я и попросил в военкомат меня не провожать, аргументировав это тем, что, вполне вероятно, я там надолго не задержусь: — Ну, а если что, позвоню.

Ну что ж, вот и утро. А, значит, пора кардинально менять судьбу. Могу ли я всё послать и уехать, а уже оттуда начать развивать, помогать и модернизировать всех и вся? Да, могу. Но НЕ МОГУ! Я уже сто раз сказал — не люблю я заграницу! Мне милее тута. А шашлыки в берёзках, да под гитару, да под хорошую закуску и не менее хорошую компанию есть пик моего блаженства. Поэтому побег я готов совершить лишь в другой жизни. В той, которая, возможно, идёт параллельно этой. В той, которую я мог бы прожить где-то «там», за горизонтом этой реальности. Но не сейчас и не здесь! Сейчас я, как и подобает Величайшему из Величайших, приму свою судьбу, хлебнув её полной ложкой. Ибо…

Ибо мне самому интересно, что из этого выйдет. Ведь как ни крути, каким бы плохим я ни был, но мама права, деньги и известность стране я приношу как никто другой. Факт есть факт, с ним спорить бесполезно. А потому становится очевидно, что, ограничив меня и даже исключив из с таким трудом и даже муками (моими) зарождающегося советского шоу-бизнеса, мы (страна) понесём серьёзные убытки и даже, можно сказать, потери, в том числе и лица.

«Так неужели они готовы на это пойти?» — в сотый раз спросил я себя.

И, посмотрев на повестку, что была в руке, ответил: «Уже пошли», — после чего ехидно «пнул» себя: «А потому что не надо было их выбешивать своей музыкой, экспериментатор хренов».

Спорить с этим было невозможно, ибо я был, разумеется, прав. Дороги судьбы даже Великим не подвластны, что уж говорить об обычных призывниках? А, значит, и мне предстоит пройти путь обычного смертного.

«Смогу ли я его пройти достойно? Хватит ли у меня сил? Хватит ли у меня терпения и знаний?»

Вопросы были серьёзные, а потому я, перестав себя накручивать неизвестностью, решил ответить на них со всей прямотой пионерской души:

«Да базара нет. Естественно, смогу и всё преодолею! — а потом подумал и добавил: — Так что держись, армия! Идёт Саша Васин, а он, когда вооружён, очень опасен!»

«Молодцы!» — отметил я, когда увидел, что внутри здания военкомата вовсю идёт полномасштабный ремонт.

И время хорошее выбрали — лето, призыва быть не должно, а потому здание можно нормально отремонтировать.

Но не тут-то было. Те, кто это затевал, не учли того факта, что для меня начальство, что живёт наверху, спецпризыв организует.

Вот и толпятся призывники в неоштукатуренных коридорах, заходя в неокрашенные кабинеты по не застеленному линолеумом полу.

Ну да ничего. Как говорится, грязь да побелка — не кровь, их смыть можно.

После выяснения кто есть кто, у всех призывников, коих было человек двадцать-тридцать, забрали повестки и завели в помещение, похожее на учебный класс, затем предложили располагаться и ушли, оставив ожидать своей судьбы. В кабинете, кроме парт, стульев, шкафов и висевших на стенах агитационных плакатов, были раковина и кран. А это значило, что от жажды никто из нас, призывников, мучится не будет. Впрочем, даже если бы этого крана с раковиной не было вовсе, жажда бы и тогда не была бы проблемой для нашего юношеского коллектива. И объясняется это тем, что практически каждый призывник в своём бауле, что принёс с собой в военкомат, кроме личных вещей имел не только закуски и компоты, но и как минимум несколько бутылок более горячительных напитков.

А поэтому не было ничего удивительного в том, что как только офицер, что привёл нас в класс, ушёл, приказав не шуметь, народ тут же начал доставать снедь и праздновать прощание с гражданской жизнью.

В связи с тем, что был я человек непьющий, то от заботливо предлагаемых гранёных стаканов я всякий раз отказывался. Для беззаботного гуляния у меня попросту совершенно не было настроения. Как не было его и на разговоры с простодушной и шумной братией.

Я отошёл в сторону и, стараясь не обращать внимания на громкие крики и тосты празднующих то ли встречу, то ли отбытие, то ли прибытие, присел на подоконник и стал смотреть в окно.

Москва. Останкино. Мои мама и бабушка. Моя любимая квартира и моё любимое хобби, ставшее работой и даже жизнью. Со всем этим мне предстояло проститься на долгие два года. И это в том случае, если меня не призовут на флот, где служба идёт не два года, а три.

Два или три, эти цифры казались гигантскими и, без сомнения, являлись для меня большой потерей времени. Мама полностью права — я приносил нашей стране деньги. А теперь… Теперь ничего этого не будет. И очень жаль!

«О, как много бы я смог сделать за столь длинный срок! Сколько фильмов бы снял! Сколько книг и песен написал бы! В конечном итоге, как много бы денег я смог заработать за такой период как стране, так и себе. Точно, конечно, сейчас подсчитать это невозможно, ибо история не терпит словосочетания 'если бы», но всё же, если судить по предыдущей тенденции, где я за полгода заработал десяток миллионов… А, если учесть то, что старые проекты продолжили бы мне приносить прибыль, через два года у меня, скорее всего, было бы на счету, как минимум, пятьдесят лямов — не меньше.