Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович - Страница 11

Мать стояла у тына, махала вслед седым птицам старенькой косынкой и плакала.

Тогда я еще совсем не знал, что это плачет Россия…

Снега в тайге навалило подходяще, а дядя Кеша не добыл ни одного соболя. Дюжина белок, да горностай — вся добыча.

—

К охотоведу совестно появляться, — корил себя старый охотник, недовольно посматривая на тощий пучок беличьих шкурок, небрежно брошенный на кардиху — широкую полку над нарами.

Равнодушно проверяя настороженные на проквашенного хариуса ловушки, он мрачнел и сутулился.

—

Опозорюсь под старость-то лет. Засмеют добрые люди: Иннокентий Васильевич пустой с охоты вернулся.

Стояли жгучие морозы. Гулко лопались вдоль стволов осины, отмерзая, падали в сугробы тяжелые коряги ветвей с обросших мхом угрюмых лиственниц; в кедрачах осыпалась с мохнатых лап игольчатая шигала. После неурожайного лета в тайге царствовала голодная зима. Оцепеневшая от свирепых морозов тайга зловеще молчала. Если встретятся охотнику за день одна-две белки — хорошо. Но это случалось редко. Соболька азартно лаял на белку — он давно уже соскучился по собственному голосу — и деловито взглядывал на хозяина: смотри, дескать, как стараюсь. Целясь в живой пушистый комочек, дядя Кеша по нескольку раз менял место, стараясь удачнее сделать выстрел. В мороз ружье било неровно и часто осекалось. Дядя Кеша быстрехонько разводил костерок, грел ружье, пока не станет теплым, и, зайдя за ствол дерева так, чтобы видна была лишь головка белки, стрелял крупной дробью.

Сегодня он вернулся в зимовье засветло.

—

Домой выбегать будем или останемся попытать счастья? — допрашивает хозяин черной опутины лайку, помешивая ложкой суп в котелке.

Соболька виляет хвостом и стыдливо прячет глаза. Дядя Кеша жалеет Собольку:

—

Ох ты, доброта! И тебе нерадостно нонче…

Налил из ведра в чайник воды и разговорился с лайкой.

—

Обидчив ты, паря. С характером! Даже поругать нельзя. Отругай — год будешь взбуривать.

Соболька вылез из-под нар и подошел к двери. Хозяин улыбнулся.

—

Но мастер ты своего ремесла. Лучше тебя по всей округе нет. Доброта, да и только.

Лайка, весело помахивая хвостом, забирается обратно под нары.

Соболька и сам знает себе цену. Медведя садит, сохатого ставит, соболя гонит, глухаря заигрывает, о белке и говорить нечего — под землей найдет. Ищет он ее верхом и низом. Разыскивая, не гавкает на каждое дерево, а царапнет по коре лапой и замрет: шевельнется зверек — Соболька подает голос. На дерево не прыгает, не грызет его с визгом — со стороны за белкой следит, чтобы не перепрыгнула незамеченной на соседнее.

На каждую живность Соболька лает по-разному. На медведя — злобно, басом, отрывисто. На сохатого — неистово, перемежая низкие голоса с высокими. На соболя — раскатисто, с паузами. На глухаря — осторожно и тоненько. На белку, если ее много, — равнодушно, с ленцой.

Кто обучал Собольку ремеслу? Да никто. Сам обучился.

Лежит Соболька под нарами и вздыхает. На нарах хозяин сидит в раздумье.

Сказал дяде Кеше охотовед осенью:

—

Сидел бы, дед, на полатях дома. Стар для промысла. Случится с тобой в тайге беда — я ответ держи.

Сказал, вроде жалея, а ранил старого охотника в самое нутро.

Охотоведу невдомек, что крепко обидел человека. Молодой, горячий. Ему план давай! А попробуй расстаться с тайгой, с чистыми родниками, с построенным еще дедом зимовьем, на котором больше половины жизни пролетело? «Изъездился конь и не нужен стал», — горько думает дядя Кеша.

Старуха Пелагея и та ополчилась.

—

Докудава, старый туесок, будешь хорохориться? Что нам, пенсии не хватает, лезешь в тайгу-то, последнее здоровьишко гробишь?

Разве им понять душу промысловика? Эх, мать честная! Добыть бы соболишку-уголька, да чтобы с проседью. Утер бы кое-кому нос крапивным платочком. Рано списывают, едрена корень, рано…

Дядя Кеша молодо вскакивает с нар, наливает в кружку горячего чаю.

—

Ух, зима морозная!

Но, вспомнив о плохой нынешней охоте, мрачнеет. Сидит, сидит на нарах, склонив на грудь седую голову, а чай остыл и за окошком стемнело. Ему не хочется выходить из тайги пустым и в тайге делать нечего. И ощущение у охотника такое, будто вот-вот придет кто-то в зимовье. «Кто может заявиться? — размышляет он вслух. — Сыновья? Далеко отсюда охотятся. Пелагея? Убродно, не дотащится. — И спорит сам с собой: — Вполне может придуть, свежего хлебца принести. В молодости-то она боевой бабенкой была…»

Над покатой крышей зимовья на разлапистой дремучей пихте ухнул филин. Дядя Кеша огорченно развел руками.

—

Эвот, заявился гостюшко. Фарт ворожить! Поздно, ушастый, спохватился. Ворожи не ворожи, а котомку придется собирать. Как советуешь, Соболька?

Лежит Соболька под нарами, водит ухом, слушает сипловатый говор хозяина, постукивает легонько хвостом о холодный пол. Он себе цену знает. Не полезет лизаться с бухты-барахты к хозяину или пакостить по чашкам.

Охотился прошлой осенью с хозяином приезжий человек, была у приезжего лайка по кличке Дик — из питомника, с родословной. На вид красивый кобель, а вруша и пакость. Из кипящей на костре похлебки куски мяса выхватывал, по ловушкам шарился.

У Собольки нет родословной. Живет он без претензий на льготы. Что дали, то и съел. С голоду умрет, но пакостить и зорить наживу в ловушках себе не позволит.

Раз убил Соболькин хозяин соболя, Дик — добычу в зубы и деру. Соболька — страсть ловкий! — нагнал вора и давай крутить. Приезжий хотел пнуть Собольку, а Соболька — на дыбы.

—

Молодец, доброта! — похвалил разъяренного Собольку дядя Кеша, погладил и дал кусок вяленой сохатины.

Поссорились тогда напарники. Серьезно поссорились, коли по отдельности столоваться стали.

Перед рекоставом приезжий охотник простудился и заболел. Дядя Кеша разделил добытую пушнину поровну и повез больного на лодке через шугу за реку.

Устраиваясь в лодке, больной говорил:

—

Оставляю тебе, Иннокентий Васильевич, кобеля за твою честность и доброту. Будет из него толк — пользуйся, не будет — приговор.

Соболька знает сызмальства значение страшного слова — «приговор». Не раз был свидетелем кровавых трагедий у стоящего в распадке зимовья, где за лень и вороватые повадки собаки расплачивались жизнью. Он ощетинился и зарычал. Хозяин успокоил его:

—

Ну, не сердись, не сердись. Не про тебя сказано. Стереги тут зимовье. Скоро вернусь…

И оттолкнул от берега лодку.

Славный у Собольки хозяин, заботливый. Повез больного в деревню, а ржаной муки не забыл, насыпал около зимовья на снег.

Дик сперва нос воротил, но, видя, как после каждого Соболькиного подхода тает горка муки, отбросил надменный вид и с жадностью накинулся на еду. Может из Дика и получился бы толк, будь он чуточку поотважнее.

В ту темную ночь на зимовье набрел раненый медведь. От страха Дик забился в сенцы. Там его и поймал зверь. Как ни старался Соболька спасти собрата, как ни хватал зверя за гачи, но ничего не смог поделать. Медведь с ревом развернулся в сенцах головой к выходу и съел истерзанную жертву на глазах у рассвирепевшей лайки. Съел и ушел.

Давно ли, кажется, это было? Год с небольшим назад. А морда у Собольки поседела еще пуще. Да и сам хозяин заметно сдал. Раньше валил на дрова сухостой — не обхватишь, теперь норовит — потоньше. И отдыхать чаще стал в тайге. Пройдет-пройдет — и садится на колодину перекурить.

Все видит Соболька, все понимает. Когда хозяин доволен — и Соболька доволен. Хозяину весело — и Собольке весело. Но тоскливо сегодня в зимовье.