Экземпляр (СИ) - Купор Юлия - Страница 7

У Кости была Давлетшина, а у Белогорской в старших классах появился Егор Крапивин — еще одна школьная знаменитость. Крапивин, хоккеист (ему пророчили большое будущее в спорте), красавчик и душа любой компании, учился классом младше, в девятом, а потом и десятом «В». Состоял он из мускулов, белозубой улыбки и отвратительных (по мнению Кости, который по определенным причинам его недолюбливал) голубых глаз. Ну точно мальчик с обложки какого-нибудь девчачьего журнала «Все звезды». Крапивин занимался хоккеем с раннего детства. Все знали, что после школы он уедет в Екатеринбург, а может, и в Москву, чем черт не шутит, будет играть в хоккей, и, разумеется, однажды болельщики увидят его в составе сборной России. Ох уж это неопределенное «все знали».

Все знали, что Белогорская однажды станет профессиональной моделью и будет участвовать в модных показах на подиумах Лондона, Нью-Йорка и Милана. Все знали, что Григорьев, острый на язык богатенький засранец, поступит на журфак и сделает карьеру в какой-нибудь московской газете, а то и на телевидении. Григорьев (он любил рефлексировать о себе в третьем лице) поступил не на журфак, а на мировую экономику. Белогорская вылетела с первого курса коммерческого московского вуза, из которого не отчисляют даже самых безнадежных.

Великолепная четверка — Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов — распалась, как «Спайс Герлз». Закончили школу и практически сразу перестали общаться, разлетевшись по разным городам. Давлетшину аж в Питер занесло.

А вот с Крапивиным приключилась совсем уж трагическая история. Он возвращался домой поздно вечером, и возле магазина «Спутник», что на перекрестке Мичурина и Дзержинского, его жестоко избили. Никто не знал, сколько было нападавших: их было то ли четверо, то ли шестеро, а может, и целая дюжина. Били жестоко — повалили несчастного Крапивина на землю, а потом начали избивать ногами лежачего. Нападавших не нашли. Крапивин с переломом челюсти и многочисленными травмами два месяца пролежал в больнице. Говорили (опять эти загадочные все), что лицо ему хирурги восстанавливали по частям, и не быть ему больше писаным красавчиком.

На Белогорскую в эти черные дни было страшно смотреть. Они ходила по школе бледная как смерть, вся в черном, точно вдова, которая носит траур по любимому мужу. Учителя ее не трогали, одноклассники старались с ней не заговаривать. Все знали, что случилась беда, и уважали чужое горе. Пусть это и было горе высокомерной до неприличия, холодной, как воды северного моря, Белогорской, от которой за все школьные годы никто слова доброго не слышал. Никто не говорил об этом вслух, но все были уверены, что в жестоком избиении Крапивина замешан Белогорский-старший. И это возвышало банальную, в общем-то, историю до уровня шекспировской трагедии.

Костя, как истинный страдающий влюбленный, томимый безответным чувством, страдал еще больше. И если раньше приблизиться к Белогорской мешала давняя вражда их родителей (Шекспир и тут наследил), то теперь Диану от Кости отделяла ее темная почти ощутимая физически скорбь, в которую она куталась, точно в саван. Эта скорбь добавляла Диане еще больше величия и красоты — и Костя по злой иронии судьбы влюбился в этот образ еще сильнее.

Занимаясь сексом с другими девчонками, Костя часто представлял на их месте идеальную Белогорскую — длинноногую, с точеной фигуркой, пронзительную, точно выстрел в небо, — и все пытался понять, какая же она в постели? Любит нежный секс или грубый? Любит, когда он сверху или когда сверху она? Сбоку? В позе «шестьдесят девять»? Или она любит нечто такое, что даже при произнесении шепотом вызывает оторопь и удушье? Потом, уже будучи женатым на Диане Григорьевой, Костя понял, что он ничегошеньки про нее не угадал и его молодая жена любит такие вещи, о которых он даже не подозревал. А следы от электрошокера долго не заживают на коже.

Снова кабинет, где висели портреты Гёте и Гейне. Место, где встретились ось абсцисс и ось ординат. Да-да, то самое. Костя, что сидел перед Изольдой Павловной, еще не знал, что спустя семь лет Диана Белогорская станет Дианой Григорьевой. Казалось бы, ну кто он — и кто Белогорская, местная знаменитость, гордость всей школы, девушка, которая однажды прославит Воскресенск-33, и его наконец-то нанесут на карту. Не срослось. Не прославила. Воскресенск-33 так и остался забытым богом захолустьем, затерянным в пространстве и времени. Бог так и не вспомнил про Воскресенск-33. Но Белогорская — попрошу не забывать об этом — все-таки стала Григорьевой. А потом шкатулка с чудесами навеки захлопнулась. И вот Костя, подавленный разговором с госпожой Либерман, сумевшей задеть его за живое, уже собрался уходить, но тут его осенила мысль.

— Вы же вроде дружите с англичанкой?

Англичанка Дарья Антоновна. Миниатюрная брюнетка с каре, копия французской певицы Мирей Матье.

— А что?

— Скажите ей, чтобы Балакиреву двойку не ставила. Ему светит отчисление и перевод в школу коррекции, а его там местные ребята убьют сразу же.

— Если я узнаю, что ты общаешься с Балакиревым, голову оторву вам обоим, — сварливо произнесла фрау Либерман. Ее брови, как две запятые, сердито вылезли из-под оправы очков.

— И почему же это вы мне голову оторвете? — спросил Костя, хотя знал ответ.

— Потому что ты его плохому научишь, — ответила фрау Либерман. — Женя, конечно, тупой, как кабачок, но у него хотя бы доброе сердце. Ему просто не повезло родиться в такой семье.

Фрау Либерман очень выразительно это произнесла — в ТАКОЙ семье, — хотя и без ее придыханий все было понятно. Женька был из неблагополучных. У него пили оба родителя, и папа, и мама, а не только папа, как это было принято в других семьях. В школу он ходил в обносках. А еще его постоянно били, и он никому не мог дать сдачи. Женька был неказистым, маленького роста и более всего напоминал испуганного ощипанного жизнью совенка.

Костя ушел, думая лишь о том, что, если бы Изольда Павловна знала хоть половину правды, без голов остались бы оба. Разумеется, они не были друзьями. Богатенький Григорьев и неблагополучный Балакирев — полноте, вас же засмеют за такое предположение. Их общение было иного рода, и Костя даже спустя много лет так и не смог подобрать слово, которым это общение можно было охарактеризовать. Более всего подходило слово «милосердие».

У Кости в школе было много секретов. Если уж на то пошло, часть из них он выбалтывал сам, вольно или невольно. Догадались же про Белогорскую, черт возьми. Но ни одна душа, ни любопытный хорошист Инсаров, ни Элиза Сергеевна, местная сплетница, ни Давлетшина, ни Грачев, ни Шаповалов не знали, что Костя Григорьев общается с Балакиревым. В классе они сидели далеко друг от друга — Костя за второй партой среднего ряда на первом варианте, а Женька у стеночки, — и всегда на всех контрольных у него был второй вариант, впрочем, кого это волновало. Женька писал контрольные на двойки, и над ним вечно висела перспектива отчисления. Они не здоровались, даже когда сталкивались нос к носу в школьном коридоре, и всегда демонстративно проходили мимо друг друга. Почти вся школа, не исключая младших классов, знала о том, что Григорьев влюблен в Белогорскую, но никто, ни одна душа, даже вездесущая фрау Либерман, даже физрук, даже историчка, даже трудовик, даже директор школы (а он, по слухам, раньше работал в КГБ) — никто не знал о том, что он общается с Балакиревым и что его, Костины, родители нет-нет да и подкармливают Женьку. Это была тайна, которую сам Костя решил унести с собой в могилу.

Их странное общение началось довольно давно, еще в седьмом классе. Ах нет, в восьмом. Это был год без Дианы Белогорской — значит, восьмой. А случилось все так. Костя шел из школы домой и возле подъезда, там, где обычно сидели вредные бабки, увидел Женьку. Вредные бабки куда-то делись, очевидно, ушли смотреть «Нежный яд» по Первому каналу. Женька сидел на лавочке, сжавшись в комочек, и старательно прятал лицо, натянув на голову капюшон на манер средневекового монаха. Костя очень удивился, когда увидел Женьку здесь.