Рассказы - Тэффи Надежда Александровна - Страница 45

• Предыдущая
• 45/70
• Следующая

И л ю ш е ч к а. Папенька посылал меня в деревню хоронить его. Плохо он умер. Один. В поле его нашли. У дороги в канаве. Ведь вы знаете, Лизавета Алексеевна, ведь он бродяжка был. Он гимназию в Петрограде кончил, а потом его отец в Лондон послал. Два года он там пробыл, вернулся домой, смотрят странный он какой-то, не в себе словно. Стали замечать - пьет. А к весне затосковал, вырезал себе посошок-палочку, берестяночку взял, надел лапотки, да и пошел... Куда пошел, видно и сам не знал. А я это понимаю, Лизавета Алексеевна. Вы вот не поверите, может быть, а ведь я такой же. Вы не верите?

А р д а н о в а. Нет, нет, Илюшечка, я все понимаю и я верю вам.

И л ю ш е ч к а. Вот и гувернер у меня был француз и миллионером я рос и вот еще недавно говорил вам, да и сам часто мечтаю, как получу наследство и журнал стану издавать, и поэтов всех к себе позову. А ведь я и сам ничему этому не верю. Какие мне миллионы. Душа-то ведь у меня нищая. Нищая в лапотках ходит, с посошком да с берестяночкой.

А р д а н о в а. Ну, что вы, Илюшечка. Зачем вы говорите, что у вас душа нищая. Вот вы стихи любите. Значит, есть музыка в вашей душе, так какая же она нищая, с таким-то богатством. Это вы сейчас так расстроены оттого, что вам братца своего жалко.

И л ю ш е ч к а. Нет, нет. Жалко мне братца Петеньку, но душа у меня такая же. Вот особенно весной, когда первые ручейки зазвенят, такая, ах, такая сладкая тоска затомит. Вот верно любовь бывает такая. Вот, когда если кто любит очень. Я ведь не знаю. Я еще никогда не любил. Зазвенят ручейки и словно позовет кто, ничего тогда не надо. Взять только посошок-палочку да котомочку-берестяночку и пойти-идти куда глаза глядят. Ветерок-то будет ласковый, цветочки-голубочки голубые придорожные от шагов моих задрожат, поклонятся: "Здравствуйте, младший братец наш". - "Здравствуйте, - скажу старшие". Потому что на три дня творения цветики эти старше меня. Так вот все идти, идти. Сорвать колос в поле, растереть его ладонями, как святые делали апостолы, растереть и зернами этими голод утолить. А возжаждешь, к ручейку подойдешь. Он сам позовет, ручеек, издали позовет. Нагнешься, зачерпнешь рукой и первую горсточку прямо к солнцу вверх разбрызжешь. Пусть солнышко засмеется, в капельках подрожит, радугой вспыхнет. Играй солнце.

А р д а н о в а. Подождите, Илюшечка. Мне кажется, что все-таки жить можно. Есть жизнь. Я знаю. Я теперь знаю, что она есть. Я прежде не знала.

И л ю ш е ч к а. Вы не думайте, Лизавета Алексеевна, я многое понимаю, что у вас сейчас какая-то большая тревога есть. И не очень вам радостно.

А р д а н о в а. Нет, что вы говорите. Мне хорошо.

И л ю ш е ч к а. Нет, Лизавета Алексеевна, нехорошо вам. Было бы хорошо, у вас бы не такое лицо было. Тревожно вам.

А р д а н о в а. (Встает и отходит к окну, говорит, не глядя на Илюшечку). Ах, не знаю я, не знаю. Точно сидела я долго в душной затхлой комнате, и лампа чадила и не то то скучно, а тускло как-то было. И вдруг будто двери раскрылись. Сами собой распахнулись - никто их не трогал - сами собой. Широкие, большие... (Закрывает глаза рукой и молчит несколько мгновений.) Страшно мне.

И л ю ш е ч к а. Я ведь ничего не могу для вас, Лизавета Алексеевна. Если бы что мог все бы сделал. Вы ведь знаете, что вы для меня.

А р д а н о в а. Да ничего и нельзя, Илюшечка, ну что тут сделаешь. Ведь это и есть счастье. Я только никогда не думала, что счастье так тревожно, так больно чувствуется.

И л ю ш е ч к а. Тревожно?

А р д а н о в а. Ведь я так тихо, тихо жила. Чуть теплилась. Кончила институт, познакомилась с Колей, через два месяца замуж вышла. И вот восемь лет так прожила. Иногда скучно было и думалось, что есть что-то, чего я не знаю, но и сама не верила.

И л ю ш е ч к а. Если б я мог что-нибудь для вас. Ничего я не могу. Нищая у меня душа, с посошком ходит, с берестяночкой. (Задумывается) Я пойду, Лизавета Алексеевна. Простите меня, что я так вас встревожил. (Задумывается). Лизавета Алексеевна. Вы только не подумайте, что мне все равно, что я не мучаюсь и не интересуюсь знать, что с вами происходит. Лизавета Алексеевна... Я просто... Не смею спросить.

А р д а н о в а. Милый Илюшечка, спасибо вам. Я и сама ничего не знаю. Знаю только, что не пустяки это, что серьезно и важно, потому что не смеха и не веселья хочу я, и не поцелуев... да, Илюшечка, вы не подумайте... не поцелуев, а чего-то огромного, жертвы и подвига. Может быть, это смешно. Ведь каждый влюбленный гимназист прежде всего говорит даме своего сердца, что он готов из-за нее выпрыгнуть в окошко с третьего этажа. И мы смеемся. Может быть и то, что со мной сейчас, тоже смешно. Я не знаю. Только я-то сама не смеюсь, потому что вся моя маленькая жизнь здесь, а больше ведь у меня ничего нет. Илюшечка. Мальчик мой нежный. Я может быть тоже уйду, но не по земле пыльной бродить, а прямо к солнцу. (Смеется) Прилетит за мной огненный змей. А вас я не забуду, Илюшечка, я вам сверху золотую звезду брошу.

И л ю ш е ч к а. Вы царица, Лизавета Алексеевна, и грезы ваши - венец царский. Я про себя только всегда и думаю, что когда помру я, похоронят меня, так на том месте из земли обязательно морковка вырастет, потому что уж очень я рыжий был. Вы смеетесь, а вам не весело... Тревожно вам. (Встает) Я пойду. Мне бы хотелось... перекрестить вас на прощание, да вам еще, пожалуй, смешно станет. Ну, все равно. Прощайте, Лизавета Алексеевна. (Уходит.)

(Арданова сидит задумавшись. Входит Серафима).

С е р а ф и м а. Не прикажите ли чего, барыня?

А р д а н о в а. Нет, можете идти спать.

С е р а ф и м а. (Помолчав, жеманно) И до чего мне, барыня, господин Долгов нравится, прямо даже удивительно. Из всех, можно сказать. Я даже давеча Лушке говорю, какой, говорю, самостоятельный мужчина.

А р д а н о в а. (Раздраженно). Чего вам, надо, Серафима Ананьевна? Погасите в комнатах и можете ложиться спать.

С е р а ф и м а. Ах, барыня, милая, что-то вы будто похудевши. Уж так у меня сердце за вас болит. Так болит, что показать не умею. Ведь вы у меня, барыня, ближе матери родной. Ведь что я до вас была? Пыль. Впроголодь жила, чулком питалась. А вы меня вознесли и возвеличили и кофею со своего стола даете. Я, барыня, вот и Лушке говорю: "Я, говорю, за свою барыню не то что жизнь, а и все прочее отдам". (Помолчав). А что я вам еще, барыня, сказать хотела, что очень я нашего барина люблю. Такой он человек миловидный да ласковый... уж и не знаю сказать ли вам...

• Предыдущая
• 45/70
• Следующая