Машина мышления. Заставь себя думать - Курпатов Андрей Владимирович - Страница 90

Создавая своеобразный «дневник» любовного дискурса, Барт говорит, что он содержит лишь его «фигуры» (вспоминаем Р. Докинза с его «мемами»), объясняя это тем, что дискурс неспособен целиком уместиться ни в какой книге.

Это и неудивительно, ведь дискурс влюблённого столь же противоречив, как и любой другой.

На страницах «Фрагментов» Барт представляется нам влюблённым, который от первого лица педантично записывает свои «автоматические мысли» (прямые и обратные утверждения дискурса), возникающие у него в отношении возлюбленного, да и своих собственных чувств.

Удивительная психологическая динамика этого текста представляет собой настоящую синусоиду: от высших степеней «полёта» (восторг, очарование, благоговение) говорящий, словно безумный, вдруг переходит к глубочайшему «падению» (разочарование, негодование, отчаяние).

Причём мы без труда найдём подобную динамику и в каждом из представленных фрагментов, и в тексте, взятом целиком.

Если Барт начинает очередную главу с восторженных эпитетов в отношении возлюбленного, то можно не сомневаться, что закончит её осквернением взлелеянного образа.

Дискурс акробатически поляризуется сначала одним образом, затем — другим. Для иллюстрации амплитуды этих «взлётов» и «падений» достаточно привести название двух последних глав: «Я гнусен» и «Я люблю тебя».

Если же перевести эту красивую дискурсивную игру на грубый физиологический язык, то мы видим ту самую игру «верхнего» и «нижнего» зеркал:

возбуждение подкорки — дофаминовые выбросы, характерные для ожидания награды, заставляет кору создавать те самые мечты, счастливые грёзы, идеализировать возлюбленного, готовность жертвовать ради него всем — «прямые утверждения любовного дискурса»

далее, когда желание это фрустрируется (а другого и нельзя ожидать, учитывая нереалистичность фантазмов, порождаемых «верхним» зеркалом), наступает эффект «дофаминовой отдачи», хорошо описанной в знаменитых экспериментах Вольфрама Шульца — не получив прогнозируемого виноградного сока, примат приходит в бешенство, а влюблённый начинает проклинать предмет своей страсти — «обратные утверждения любовного дискурса»69.

«Если вы хотите "излечиться", — подводит Барт итог своей работе, — вам нужно верить в симптомы и верить, что я-люблю-тебя есть один из них; вам нужно правильно интерпретировать, то есть в конечном счёте уничтожать. <…>

Сказать я-люблю-тебя (повторять это) — значит извергнуть противодействующее, отбросить его в глухой и скорбный мир знаков, речевых увёрток (пересекать который я, однако, никогда не перестану)».70.

Но может быть, самое интересное в том, как эта странная механика в нашем мозге работает. Казалось бы, ну любит человек другого — в чём драма-то?

Ну хочет человек покончить с собой — почему бы и нет, если ему так хочется? Его жизнь, пусть распоряжается ею как ему заблагорассудится.

Проблема как раз в том, что отношения «верхнего» и «нижнего» зеркал не предполагают возможности окончательных решений, что и обусловливает, как мы уже говорили, эту постоянную внутреннюю динамику.

В своё время ещё Зигмунд Фрейд строит психоанализ на конфликте желаний (бессознательного, Оно/Ид) и нормирующего его социального давления (Супер-Эго), а в 1920 году в книге «По ту сторону принципа удовольствия» окончательно концептуализирует эти отношения в том самом «принципе удовольствия», с одной стороны, и в «принципе реальности» — с другой.

Однако это совершенно лишние дополнения. Нейрофизиология игры этих «отражений» разворачивается по одной и той же формуле.

Возьмём «суицидальный дискурс»: депрессивная доминанта в «нижнем» зеркале заставляет «верхнее» производить прямые утверждения соответствующего дискурса.

Однако они, толкая человека к самоубийству, порождают у него в том же «нижнем» зеркале потребность в самосохранении (страх боли, увечья, неизвестности), что формирует в нём конкурирующую доминанту.

Последняя запускает в «верхнем» зеркале обратные утверждения суицидального дискурса, и колесо «вечного возвращения» раскручивается с новой силой.

Случай «любовного дискурса»: сексуальная доминанта в «нижнем» зеркале побуждает «верхнее» создавать прямые утверждения дискурса.

Их задача — идеализировать объект влюблённости и само чувство любви, чтобы побудить особь, преодолевая любые трудности, добиться желаемого — удовлетворения сексуальной доминанты.

Однако ирония заключается в том, что обе развязки приведут в конечном счёте к фрустрации. Ведь идеализация объекта вожделения «верхним» зеркалом обещает большее счастье, чем то, на которое можно было бы рассчитывать.

Можно сказать, что «верхнее» зеркало, движимое сексуальной доминантой «нижнего», делает предмет страсти фантастическим, а потому в определённом смысле невозможным^[44].

Так что разочарование неизбежно — или отказ и фрустрация, или согласие и разочарование (по крайней мере, после удовлетворения сексуальной потребности). И в том и в другом случае дискурс поляризуется из прямого положения в обратное.

И последнее, о чём нам следует знать, говоря об отношениях «верхнего» и «нижнего» зеркал, — это процесс производства дискурсов.

Как мы уже говорили, ребёнок, с одной стороны, осваивает речь, то есть в буквальном смысле этого слова выучивает соответствующие культурные мемы (изначально даже не всегда понимая значения, за ними стоящие).

Ребёнок выучивает, что «маму надо любить», что «мама всегда тебя любит», «что мама — главное слово» и т. д. Но для ребёнка важно, купит ему мама понравившуюся игрушку или нет. Так он определяет любовь, очень прозаично.

Однако постепенно эти усвоенные им культурные мемы, как мы знаем благодаря Льву Семёновичу Выготскому, не просто интериоризируются, но по каким-то загадочным причинам ещё и присваиваются человеком, становятся не только его внутренней речью, но ещё и внутренним императивом.

На самом деле это отнюдь не тривиальный, так скажем, переход хода: одно дело выучить какие-то фразы и жонглировать ими, когда того требует та или иная социальная ситуация, и другое дело — руководствоваться этими установками.

Так может ли быть, что мы всё-таки управляемся не только своими подкорковыми доминантами, но ещё и сознательными установками — то есть корой, «верхним» зеркалом?

Что ж, ответ на этот вопрос дают нам исследования Мишеля Фуко, который определяет три области генеалогии себя:

1) «себя в качестве субъекта познания»,

2) «себя в качестве субъектов действия на других»,

3) и «себя в качестве этических субъектов».

«Мы, люди, суть исторические существа, — говорит М. Фуко, следуя в точности за Л. С. Выготским. — Не в том, конечно, смысле, что мы — существа "конечные", но в том, что мы — "исторически определённые существа". Мы конституированы в соответствии с определёнными формами субъективности, типами нормативности и знания, которые являются историческими»71.

Иными словами, человек в ту или иную историческую эпоху — не тот, кого сделали «производственные отношения», не тот, кого конституировали «исторические предпосылки», но тот, каковым он стал в соответствии с тем, что он говорил.

«Формы субъективности и способы субъективации, — говорит М. Фуко, — это такие наличные в культуре формы, с помощью которых люди сами делают себя субъектами того или иного опыта»72.

Как бы там ни было, «производственные отношения» не могут повлиять на человека непосредственно, на него оказывает влияние его собственное отношение к тем или иным условиям существования, а это отношение опосредуется мышлением и речью.

Итак, указанные Мишелем Фуко «формы субъективности» и «способы субъективации» опосредуются мышлением и речью, то есть речью внутренней и речью внешней.

Равно как трёхлетний ребёнок, этот носитель эгоцентрической речи, проговаривает производимые им действия, взрослый проговаривает самого себя.