Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович - Страница 18

Лариса вышла, и сразу же, едва взглянув на меня, поняла: случилось что-то из ряда вон. Догадалась мгновенно:

– Настя родила?

– Девочку, – ответил я.

Несколько секунд она молчала, потом сумела улыбнуться:

– Что ж, поздравляю тебя, папочка. Надо бы это событие отметить.

– У меня уже все приготовлено, – изобразил улыбку и я. – Пойдем ко мне.

Лариса, пока дошли мы, была необычно весела и говорлива, и я не мог понять, хочет она показать, будто ни по чем ей рождение моей дочки, или связано это с тем, что идем ко мне. Осмотрела она все уголки моего убого жилища – подержанные кровать, шкаф, стол, стулья, посуду мне по бедности дала напрокат больница, – похвалила, что чистенько у меня. Увидев на кухне приготовленный для празднования стол, признательно мне улыбнулась.

Я откупорил бутылку, разлил вино по стаканам:

– Давай, Лариса, отметим появление на Земле еще одного человечка.

Она коснулась своим стаканом моего, обошлась одним словом:

– Давай.

Выпили мы, и я тут же вновь подлил в стаканы, чтобы раскрепощенней себя чувствовать, глянул на нее:

– А теперь за что выпьем?

– А теперь за нас, – ответила. – Тоже за человечков на Земле. – Легко, быстро, как воду, проглотила вино и с такой сосредоточенностью принялась за лежавший перед ней на блюдце торт, словно ничто большее не занимало ее.

И я пожалел, что купил всего одну бутылку. По многим причинам пожалел. Лариса облизала ложку, вдруг рассмеялась:

– Да не заводись ты, все нормально. Что должно было случиться, то и случилось. – Встала – и начала расплетать косу.

Волосы у нее были замечательные, и когда русым водопадом низверглись они на ее плечи, грудь, обволокли ее всю до самого пояса, залюбовался я.

– Ну вот, – сказала она. – Теперь всё. Не думай больше ни о чем. – И протянула мне руку.

Взял я Ларису за руку и повел в комнату. И мы не торопились, не набрасывались друг на друга, как в том же лесу, когда пристраивались на каком-нибудь поваленном дереве. Раздевались оба привычно, размеренно, как долго прожившие вместе супруги перед сном. Было совсем еще светло, и я вдруг не узнал Ларису, которую столько раз видел обнаженной. Стояла перед мной другая женщина – никаким хворям не подвластная, с крепкой грудью, с крепкими, стерегущими заветное лоно бедрами, созданная природой, чтобы не угасала жизнь на планете. И в этих щедрых, длинных, разметавшихся волосах было что-то диковатое, первозданное. Тряхнула необузданной гривой, блеснула влажными зубами:

– Полюби меня, Лёвушка.

Как же было не полюбить ее? Откинул одеяло, подхватил ее на руки, бережно, как хрупкую драгоценность, опустил на кровать. И обнялись мы так, будто страшились, что кто-нибудь из нас вдруг фантастически сейчас пропадет, исчезнет. Желание во мне нарастало с каждым мигом; я провел ладонью по ее губам, груди, затем рука моя сползла на живот – и тут пальцы мои наткнулись на что-то ребристое, шероховатое. Это был ее послеоперационный шрам, совсем еще свежий. Края кожи, которые, смазанные йодом, я недавно сшивал кривой колючей иглой. А потом отрезал ножницами торчащие хвостики ниток. И сразу все пропало. Напрочь. А она ничего не говорила и не шевелилась – ждала. Ждала, не пытаясь изменить что-то. А я уже ничего не ждал, молча оставил ее и начал одеваться. Она полежала еще с минуту, закрыв глаза, тоже оделась и, так и не сказав мне ни слова, ушла, бесшумно прикрыв за собой дверь…

Дегтярев, подражая Кручинину, тоже снова, теперь уже финально, закурил, только не стал, как тот, улыбаться – защелкал без надобности зажигалкой, глядя, как то возникает, то пропадает маленькое желтое пламя.

– А после что? – спросила Кузьминична.

– А после, – вздохнул он, – поехал я в свою врачебно-санитарную службу добиваться, чтобы разрешили мне уехать из Ольгинской в связи с рождением ребенка. Шансов у меня почти не было, потому что необходимые три года я не отработал, а с Настей мы не были расписаны. Но будущий тесть мой был человек с большими возможностями, нажал на нужные рычаги – через месяц навсегда распрощался я с Ольгинской.

– И так больше с Ларисой и не увиделись? – посокрушалась Кузьминична.

– Увиделся, перед самым отъездом. Но до этого на работе у нее не показывался, даже звонил из домашнего телефона Сапеева, Лариса тоже не напоминала о себе. Но все-таки пришла на вокзал проводить меня, еды в дорогу принесла…

Дегтярев опять уткнулся взглядом в зажигалку. Потому что соврал им. С Ларисой действительно перед отъездом виделся. Но сначала не на вокзале, а у себя дома. В Ольгинской какие тайны? – все знали, почему и когда отбывает очередной прибывший сюда молодой врач. Лариса к нему сама пришла накануне вечером проститься. Ничего не придумывала, сказала, что захотела так. И сгинул бесследно шок, парализовавший его в тот раз. И все у них было, так чудесно было, что возникла у него безумная мысль не уезжать от нее никуда. И, сам в эти минуты искренне веря своим словам, бормотал ей лихорадочно, что обязательно еще встретятся, он что-нибудь придумает, напишет ей, позвонит…

Не написал и не позвонил. А вскоре другая жизнь у него началась, закрутило, завертело, не до Ларисы стало. Вспоминалась все реже, а потом и вовсе растворилась в иных заботах и чаяниях. И удивился, что неожиданно всплыла она в его памяти, сейчас, через столько лет. Но об этом ни Кузьминичне, ни всем остальным знать не полагалось…

Лев Михайлович вернулся к своему окну, любопытно ему было, кто следующий рискнет перед всеми разоткровенничаться. Но никто, похоже, не собирался прийти ему на смену. Кручинин, взявший на себя роль распорядителя, обвел всех вопрошающим взглядом:

– Исповедальное кресло ждет, господа. Кроме всего прочего, вы ставите меня и Льва Михайловича в сомнительное положение. Будто мы с ним сидим здесь голые среди одетых. Если добровольцев не окажется, придется мне, защищая честь, применить насилие, а я страшен во гневе. К тому же все, надеюсь, помнят, что штрейкбрехеры будут с позором изгнаны под дождь?

Кузьминична – было заметно, что хмель на нее подействовал сильней, чем на других, – сочла нужным вмешаться:

– Ох, переводятся мужички наши, а признаваться в грешках своих боятся. А ну, Толик, чего расселся? Давай, выкладывай, как там у тебя не сработало! Думаешь, не знаю о хитромудрых твоих поскакушках?

Дегтярев подумал, что уж у кого-кого, а у Толика любовные неудачи вряд ли случались. Достаточно было лишь взглянуть на него – идеальная секс-машина, специально для этого созданная. И трудно вообразить, что какие-либо нюансы способны укротить его кобелиный пыл. Разве что огреть его дубиной по забубенной башке. Или по другому месту.

– Какие поскакушки? – дернул плечами Толик. – Не было у меня никаких таких поскакушек. Хоть одну припомнить можете?

– А то, – хмыкнула Кузьминична. И вдруг начала смеяться. Смеяться так истово, безудержно, что сотрясало ее всю. Слезы полились из глаз, она звучно хлопала себя по могучей груди, словно опасаясь, что сейчас не выдержит, выскочит изнемогавшее сердце, сучила ногами.

До того это было неожиданно, что все насторожились, опасливо переглянулись; Дегтярев заподозрил, что случился с ней истерический припадок, так странно проявившийся. Или, что тоже не исключалось, изощренно отомстил ей неумеренно принятый коньяк.

– Вот Лев… – отдышавшись немного, смогла наконец Кузьминична выталкивать из себя слова, – вот Лев Михайлович нам про какую-то Изольду с мечом… Расскажи им, Толик, про свою Изольду… Пусть они тоже… – Осторожно промокнула платком глаза. – Ой, не могу… Расскажи, Толик!

– Та ну, – отмахнулся Толик. – Еще чего. Не буду я про это.

– Ну Толечка, ну пожалуйста, – запросила Кузьминична. Потом, засомневавшись, видимо, что уговорит его, пригрозила: – А то я сама расскажу, тебе же хуже будет.

– А чего мне хуже будет? – сопротивлялся Толик. – Это не моя, это ваша идея была. Сами же меня заставляли.