Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович - Страница 62

Дав секретарю возможность дословно записать, повернулся на каблуках и прошелся в задумчивости по палате.

— Все-таки странные мы, русские, люди! Доведем себя работой до потери сознания и продолжаем в этом состоянии трудиться. — Посмотрел на старавшуюся не дышать Любку. — Ваш муж, я так понимаю, писатель? Профессия не могла не внести в анамнез коррективы! Если, конечно, писательство — профессия, а не Божье наказание. Похожий случай был у меня года два назад в госпитале Сент-Джона в Южной Англии, правда, в тот раз, несмотря на все усилия, дело кончилось плохо…

По палате пробежал недоверчивый ропот, послышались приглушенные возгласы: «Не может быть!»

— Может, — вздохнул профессор, — еще как может! Нет, жить больной, естественно, остался, только назвать это жизнью язык не поворачивается. Хороший художник, он обретался в своем собственном мире, а вылечившись, забросил кисти и начал смотреть телевизор, дни напролет просиживает в пабе с кружкой пива. И что самое страшное, лет двадцать, а может, и больше, еще протянет… — Вскинул, выходя из задумчивости, голову. — Тут-то, коллеги, и возникает вопрос: а надо ли лечить? Стоит ли растягивать до неприличия поминки по человеку?..

Обвел притихших присутствующих пытливым взглядом.

— Ну хорошо, если вы иного мнения, то приступим!

Взяв в руки поданный листок с результатами анализов, углубился в его изучение. Подступивший к нему заведующий почтительно топтался рядом.

— Видите ли, профессор, признаться, мы затрудняемся с постановкой диагноза! Поскольку больной находится в бессознательном состоянии…

— Так уж и в бессознательном? — усомнился тот с показавшейся мне знакомой издевательской интонацией. — Хотя, возможно, вы правы, сознание и раньше у него мерцало… — Обернулся к смотревшим ему в рот врачам: — Обратите внимание, в определенном смысле мы имеем дело с типичным случаем! Исследования отечественных социопсихологов показывают, что наши люди находятся в сознании в среднем около десяти минут в сутки. В остальное время оно им без надобности, а зачастую, при наличии развитых инстинктов, даже мешает. На этом, кстати, строится внутренняя политика всех ветвей государства, при том, что ветвь эта у нас одна…

Джинджер!.. — обмер я. Неужели, Джинджер?..

Вот проходимец, сумел заделаться медиком и несет пургу. Персонал больницы тоже хорош, слушают, развесив уши, как будто речь его — истина в последней инстанции.

— Талантливый человек талантлив во всем! — заметил походя профессор, но так, чтобы услышать мог я один. Поискал взглядом стоявшего несколько поодаль главного врача больницы. Обращаясь к нему, поинтересовался: — Скажите, коллега, есть ли в вашей лавочке отделение психиатрии?

Обиженный формой вопроса, тот лишь кивнул, и тут же повисшую в палате напряженную тишину нарушил возглас лечащего врача:

— А как же диагноз?

— Диагноз?.. — удивился в свою очередь профессор. — Зачем вам диагноз, когда известно лечение!

— Вы думаете, это истерия? — допытывался хроменький с фанатичной убежденностью правдолюбца.

Профессор поставил его на место, но дружески и где-то даже по-отечески:

— Думают, голубь мой, те, кто сомневается, а я знаю точно!

— Но позвольте! — вмешался, защищая честь мундира, в разговор благородного вида старик. — Электроэнцефалограмма, магнитно-резонансная томография мозга…

— Поверьте мне на слово, пустое! — заверил его с непринужденной улыбкой светоч медицины. — Практикующие врачи испокон веку доверяли только интуиции. Да и кто из нас, скажите на милость, может считать себя здоровым в издерганной, страдающей неврастенией стране? Как его, это здоровье, сохранить, если граждане до ночных судорог боятся собственное, закатывающее их под асфальт государство? Не хотелось бы вас огорчать, но мы все моральные уроды, искалеченные российской историей и властью. Ни к чему нам увлекаться техническими наворотами, когда я собаку съел, изучая извращенную человеческую натуру. Кажется, чихуахуа, хотя мои многочисленные ученики утверждают, что не одну, а стаю собак, правда, не сходятся во мнении насчет породы…

И, нацепив золотое пенсне, приказал:

— Двух санитаров из дурки, килограммов по сто двадцать каждый, смирительную рубашку, электрошокер! — И, заметив, что секретарь перестал записывать, повысил голос: — В чем дело!

Я что, неясно выразился? Если этот недоумок хочет жить в мире собственных фантазий, не будем ему мешать! «Недоумок» подчеркните двойной чертой…

И как-то вдруг обмякнув, словно с него разом слетела спесь, направился развинченной походочкой к кровати, присел у меня в ногах. Достал из кармана версачьего пиджака пачку дешевеньких сигарет и, сплюнув на пол табачные крошки, закурил. Сказал просто, не пряча за словами грусть:

— Что, Коль, заигрался, никак не можешь остановиться? — Пожал с кислой физиономией плечами. — Нет проблем! Продолжай выдумывать свою жизнь, чем ты сейчас и занимаешься, но учти, теперь в своем долбаном воображении тебе придется рисовать психушку со всеми ее прелестями. Возможно, это справедливо, рано или поздно больная фантазия все равно привела бы тебя в дом скорби, где тебе самое место. С этой минуты все прежние страшилки, которыми ты себя пугал, покажутся в сравнении с дурдомом праздником души. Ее для начала тебе исковеркают, а потом вытравят, как и не было. Ну да что тут говорить, это твой выбор! Сам шаг за шагом дошел до ручки, и мучить себя в своей новой выдуманной действительности тоже будешь сам… — Вздохнул тяжелее некуда, словно не верил, что слова его найдут отклик. — Так незаметно в могилку и сойдешь. Решай, это твой последний шанс вернуться в реальный мир, другого не будет! Слышишь топот санитаров в коридоре? Они за тобой…

И, прощаясь, с силой сжал мою лежавшую поверх простыни руку…

Я открыл глаза.

Слова Джинджера еще дрожали в отдалении, но меня не трогали. Лежал, глядя в потолок с пожелтевшим от времени пластиковым плафоном. Какая разница, пусть так, я возвращаюсь в мир, в котором меня ничего не ждет. Смешно предполагать, что, обретаясь в нем пятый десяток, я не знаю ему цену. Пахло чем-то медицинским, похожим на камфару. Распростертое под простыней тело казалось невесомым. Картинка перед глазами не попадала в фокус. Боковым зрением я различал сидевшую в изголовье кровати женщину. Смутно, как в тумане. Соскучиться по законной Любке как-то не успел, зато день за окном, судя по освещению палаты, выдался солнечным. Ее рука — надо же так расчувствоваться! — накрывала мою. Скотина, конечно, но к отношению к жене это ничего не прибавляло. С младшей мочалкой пообщался бы, если бы она вспомнила о существовании отца, а с Любкой мы наговорились лет на двести вперед.

В ногах кровати в белом халате стоял врач, но разглядеть его я тоже не мог. Свет был слишком ярким, резал глаза.

— Я же говорил вам, — произнес доктор бархатным баритоном, — он вот-вот придет в себя!

Скорее всего, док при этом улыбался. Человек с принципами, не побоялся перечить заезжей знаменитости, думал я, но как-то неясно, как если бы и сам удивлялся таким мыслям. В голове все путалось, наслаивалось одно на другое. Из тянувшегося за мной шлейфом зыбкого небытия выплывали смутные образы, грозил пальцем, обещая упрятать в текст, седовласый старик. Настроение было мутным и безрадостным, хотелось свернуться, как в детстве, калачиком и заснуть.

Поднявшись со стула, Любка отступила к окну и закрыла лицо ладонями. Всхлипнула, чего на моей памяти с ней давно уже не случалось. Лившийся с улицы свет заставлял щуриться, но это не помогало.

— Ну это вы зря, принялся успокаивать ее доктор, — кризис миновал, все будет хорошо!

Она продолжала плакать. Досталось, видно, со мной бедняге, как-никак, а столько лет вместе из жизни так просто не выкинешь. Обвел затуманенным взглядом палату. Набитая медицинским оборудованием, она, скорее всего, была реанимационной. Мне всё было все равно, такое нахлынуло безразличие. К себе, ко всему на свете. Что ж теперь делать, если выжил, придется притворяться, будто живу. Походя вспомнилось когда-то написанное про жизнь, которая вяжет зубы тянучкой.