Белый шаман (СИ) - Лифановский Дмитрий - Страница 22

Способностями, доставшимися от графа, перекрываю варнакам жизненную энергию в районе шейных позвонков. Получилось! А ведь не уверен был. На животных пробовал на охоте, а вот так, чтобы на людях, да еще сразу на нескольких. Правда, накатила жуткая слабость. В глазах потемнело, сердце бешено заколотилось, к горлу подступила тошнота. Надо поосторожней быть с этими способностями, так и копыта откинуть можно. Пришлось, откинувшись спиной на землю, замереть на несколько секунд или минут, не знаю, не разобрал время. А еще жутко хочется пить. Уже не боясь быть обнаруженным, жадно присасываюсь к берестяной фляжке. С каждым глотком возвращаются силы. Чувствую нетерпение неугомонной троицы духов. Ничего потерпят.

Пора. Подхожу и с улыбкой вглядываюсь в белые от страха, вызванного непониманием происходящего, глаза парализованных бандитов. Один неудачно завалился головой в костер. Отталкиваю его ногой и аккуратно, чтобы не забрызгаться перерезаю горло. В нос сразу шибает запахом крови, фекалий и паленого. Шипя на углях, тугая струя бьет в огонь, едва не залив его. Поворачиваю корчащееся в агонии тело, чтобы кровью окончательно не затушило костер. Это что, выходит, в момент смерти паралич спадает? Не учел, со следующими аккуратней надо.

Гляжу на Лютого. Одежда хорошая, добротная. Парку мою нацепил! Сволочь! Морщинистое лицо, редкая борода, в отличие от остальных бандитов ухоженная, расчесанная и даже подкрученная. Да ты у нас франт! На щеках и лбу выжжены клейма «СК». Смотрит без страха, с лютой звериной ненавистью. Смотри, смотри, меня такими взглядами не прошибешь.

— Значит, ты у меня в чуме порезвился, — говорю тихо, почти шепчу ему в ухо, держа нож у горла. Ага, а ты все-таки боишься, просто хорошо собой владеешь. В глазах душегуба мелькнула паника. Пришла мысль связать его, оставить на потом. Чтобы сделать смерть твари как можно более мучительной. Но нет! Не хочу! Чувствую — это та грань, переступив которую можно не вернуться. Стать таким же зверем, как этот Лютый. Росчерк ножа и толчок в спину. Бандит заваливается лицом в землю. Ноги беспорядочно дергаются, раскидывая аккуратно сложенный у костра валежник.

С остальными пошло по накатанной. Древний нож Великого Мамонта этой ночью напился человеческой крови. А три духа мщения радостно встречали грешные души убийц. Я всем нутром чувствовал восторг одних и ужас других. Наверное, это не правильно вот так вот резать беззащитных людей. Но моя совесть сегодня спала. Или делала вид, что спит, сквозь опущенные ресницы, с удовлетворением вглядываясь в торжество возмездия. Слышу, как задергался и забормотал что-то казачок. Потерпи, братишка, сейчас закончу и помогу. Остался последний.

— Ну, привет, Пытышка, — снимаю с юкагира оцепенение, — Узнаешь?

Глаза бандита широко распахиваются. Он молчит, боясь пошевелиться. Нет. Не юкагир он. Те ребята воинственные, а этот тухлый какой-то.

— Чагэл-кэдэлкум, — в ужасе выдыхает он.

— Вижу, узнал, — присаживаюсь перед ним на корточки, ­– Вот скажи мне, ты, правда, думал, что убив семью шамана, сможешь уйти?

— Шаман умер, мне сказали старый шаман сдох, — затараторил он, — Она оскорбила меня. Она умерла. Так правильно. Женщина не должна оскорблять охотника.

Ударом по лицу затыкаю его излияния.

— Она моя жена, — смотрю, как в его глазах страх сменяется ненавистью, — А ты не охотник, ты падальщик. Позор своего рода.

— У меня нет рода, — он криво щерится.

— Изгой, значит. И за что тебя изгнали? Впрочем, мне все равно. Где еще двое, что были с вами?

На его губы наползает ехидная усмешка.

— Они не по тебе добыча, Чагэл-кэдэлкум. Ты убил их людей, они убьют тебя, — он пытается расхохотаться, но горло сдавливает спазм и он закашливается. Я не причем, сам подавился, собственной злобой, — Они волки, ты для них олешка неразумный.

— Где они? — повторяю вопрос, глядя ему в глаза, и от этого взгляда он бледнеет, пытаясь отползти.

— Не знаю! Я не знаю! Не знаю! — он верещит, пытаясь отползти, — Чингэ Рудого ножом ткнула, Сидор его к лепиле повел.

— К лепиле значит? — усмехаюсь, жаргонные словечки из уст Пытышки звучат смешно и не к месту, — Куда именно?

— Не знаю! — Пытышке действительно страшно, слаб оказался духом, — Они Иваны, не говорят никому ничего. Лютый знал, — он кивает на затихшего клейменого.

Твою ж мать! Надо было оставить его, как планировал. Побоялся не удержать. Теперь эту парочку, как искать? Здесь подождать? Можно. Но сомнительно, что Иваны без опаски запрутся в разоренный лагерь. У таких людей чутье звериное. Ничего. Найду. Имена или клички знаю. Какое никакое полицейское управление тут быть должно, значит такие персонажи там точно на учете. А у меня украшения и золото в подземелье есть. Монте-Кристо новоявленный! Как там Македонский говорил: «Осел, груженный золотом, открывает любые двери». Вот и проверим. И помочь в этом может бедолага, который неистово что-то бормочет себе под нос. Это он что? Молитвы читает? Чудак! С нечистой силой меня перепутал! А ведь это может стать проблемой.

— Он ваш, — шепчу духам и перерезаю горло Пытышке. От троицы исходит волна удовлетворения. Вот и на хрена мне эти три богатыря? Эрохот говорил, что если их обуздать они помощниками будут великими. Пока от них пользы никакой. Проблем, правда, тоже особых нет. Просто раздражают. Да и казака пугают. Давят жутью своей. — Уймитесь, — командую духам и перестаю их чувствовать. Пару раз втыкаю нож в землю, чтобы избавить лезвие от крови и подхожу к казаку.

А молодец парень. Страшно ему до одури, но вида не показывает, смотрит прямо, только щека подрагивает, да губу прикусил до крови. Наклоняюсь, чтобы разрезать веревки. Он в панике пытается отползти.

— Не дергайся, — стараюсь говорить мягко, негромко, парень и так на пределе, — Порежу же, — перерезаю веревки. Казак тут же пытается вскочить. Ну, это он зря. Сколько он так пролежал связанный, пока кровообращение не восстановится, не поднимется. Сейчас еще боль придет. А он упертый. Не унимается. — Да успокойся ты! — пришлось прикрикнуть, вроде понял, дергаться перестал. Через крепко стиснутые зубы прорывается сдавленный стон. Наклоняюсь над парнем, вглядываясь в биотоки: — Да ты, мил человек, раненый. Ну, это, ничего, ничего, — останавливаю кровотечение, которое он спровоцировал своим вошканьем, немного снимаю боль пси-энергией и добавляю ее в надпочечники. Пусть поработают, для бодрости[iii], — Ну вот, теперь можешь и вставать, — протягиваю ему руку, самому ему сейчас встать будет тяжеловато. Казак, помедлив, все-таки хватается за протянутую руку, и я осторожно помогаю ему подняться. Ну, это я осторожно, а он с молодецкой дурью буквально подпрыгивает с земли. Ты что же творишь, дуралей⁈ Сейчас опять же рана откроется!

Вот же молодость нетерпеливая. Через руку пускаю еще одну исцеляющую волну, не позволяя казаку вырвать свою ладонь. И что он так распсиховался? Хотел бы что-то с ним сделать, не развязывал бы.

— Дмитрий, ­– представляюсь ему именем из той жизни. Казак несколько долгих секунд смотрит на меня, наконец, выдавливает:

— Владимир. Хорунжий 4-го казачьего полка Осипов.

— Ну, вот и познакомились, хорунжий Осипов — улыбаюсь, пытаясь наладить контакт. Совсем мальчишка. Интересно сколько ему лет. И вообще, какой сейчас год? — А скажи-ка, хорунжий, а какой нынче год на дворе?

— Так 1891, — казак удивленно хлопает ресницами, — Июнь, двадцать первое. Уже даже двадцать второе наверное. Время не знаю, часы эти забрали, — в его голосе чувствуется сожаление. Ну да часы в это время вещь статусная.

Подхожу к Лютому. Если они не у Рудого с Сидором, то только у него. И точно, часы находятся в вышитом кисете вместе с парочкой колец и нательными крестами. А интересные часики. Карманные с длинной цепочкой. Золото или позолота. На крышке выгравирован крест с кругом по центру, в который вписана буква «К». Над крестом корона. По краю крышки надпись «Хорунжему Осипову на окончание 2-го военного Константиновского училища, 1890». Понятно, почему казак переживал. Вещь памятная.