Белый Север. 1918 (СИ) - Каляева Яна - Страница 6

— Например, вы можете покрасить бороду!

Чайковский воззрился на них с оскорбленным видом, но тут же вдруг по-мальчишески улыбнулся:

— А вы ведь дело говорите, товарищ! Не ожидал, что придется вести себя подобно герою шпионского романа… Значит, в мои преклонные годы меня все еще ждут приключения! Будьте любезны, товарищи, организуйте мне краску.

Глава 4

И прочие непонятные иностранные штуки

Июль 1918 года

— Миха, ты совсем рехнулся, такое писать?

Бечин с невинным видом развел руками. Максим развернул свежий номер «Архангельска» и с выражением зачитал:

— «Население Архангельска теперь делится на буржуев и большевиков. Буржуи занимаются саботажем, спекуляцией, контрреволюцией, а по ночам устраивают заговоры против советской власти. В свою очередь, большевики заняты реквизициями, аннулированиями, национализациями и прочими непонятными иностранными штуками». Миха, ты совсем страх потерял? И как только советская газета это опубликовала?

— Как… да обыкновенно. Надо было полосу заполнить, вот и опубликовала.

Прежде Миха был не только председателем профсоюза докеров, но и возглавлял городскую биржу труда. В Архангельске его знала каждая собака, потому теперь он без проблем пристроился репортером в городскую газету, а Максиму нашел место в типографии. В свете предстоящего переворота обе позиции могли оказаться в числе ключевых. Кроме того, нужен был и заработок. Пачка унаследованных от первого Ростиславцева купюр — их называли «керенками» — стремительно таяла. Принимали их неохотно, и цены отличались от дореволюционных, знакомых Максиму по статьям «как хорошо жили при царе простые рабочие», на пару порядков. Наряду с керенками ходили местные северные деньги, «моржовки», отпечатанные большевиками в начале 1918 года, и они обесценивались так же быстро.

Сейчас Максим с Михой сидели в относительно чистой чайной на главной улице. К чаю здесь подавали постный сахар и калитки — открытые пирожки из ржаной муки с ягодной начинкой.

— А что, цензуру большевики не установили?

— Да какое там… Они бы, может, и хотели, только бодливой корове бог рогов не дает. За всю идеологическую работу в губернии дамочка одна отвечает, не большевичка даже — левая эсерка. Собирала она пару раз редакционные митинги, распекала нас, пошто-де слабо освещаем роль революционного пролетариата, не воспитываем классовое сознание — ну, вся эта трескотня. Наши бьют себя пяткой в грудь, что прониклись классовой борьбой по самое не балуйся, а дальше пишут кто как привык.

— А не закроют газету вашу?

— Дак как закроют? Где тогда станут декреты свои бесконечные печатать? Да она вообще незлая баба, Маруся-то, помогает нам даже. Главреда нашего, доктора Мефодиева, арестовать хотели, в контрреволюционной, того-этого, деятельности подозревали, он же из кадетов. Так Маруська его отстояла — незаменимый, мол, кадр, и вся недолга. Жаль, что такая славная девка связалась с большевистской мразью.

Максим глянул в маленькое засиженное мухами окно. Оттуда открывался вид на серые воды гавани. Остовы лодок, мачты и снасти, причалы и склады, и даже грязные улицы за ними превосходно просматривались, хотя час был поздний — здесь, на Севере, летом толком не темнело.

Задерживаться в Вологде не стали — отправились в Архангельск на третий день после судьбоносной встречи. Отъезд, как Максим и ожидал, организовывал Миха. В Вологде у него сыскалась куча знакомых в самых разных местах, и с помощью пары золотых из переданного Чаплину запаса он устроил всем билеты на поезд. Максим был на подхвате и изо всех сил пытался понять, как тут делаются дела, как держат себя и общаются люди разных сословий — словом, усваивал писанные и неписанные законы.

Офицеры и политики отправились первым классом, а Максим с Михой — третьим. Вагон до боли напоминал древнюю, с деревянными еще сидениями электричку в час пик, вот только ехать пришлось сутки. От дыма махорки щипало глаза — до запрета на курение в общественных местах оставалось еще почти сто лет. Гвалт, ругань, вонь немытых тел, повсюду орущие дети и, вишенкой на торте, протащенная в вагон упрямым крестьянином коза… В Архангельск Максим приехал вконец ошалевший, а пришлось еще дожидаться очереди на паром. Вокзал здесь располагался на противоположном от города берегу широченной реки — вроде бы, Северной Двины.

В общем, Максим уснул бы прямо на деревянном причале, наплевав на сырость и сомнительного вида публику вокруг, но Миха, которого, кажется, путешествие вовсе даже не утомило, отвел его в дом вдовы, сдающей комнаты. Проспав в застеленной ветхим, зато накрахмаленным бельем постели часов десять, Максим пришел в себя и стал осматриваться.

Если бы он всю жизнь провел в городском комфорте двадцать первого века, адаптироваться было бы тяжело. По счастью, мать регулярно сплавляла его на лето к бабушке в деревню, потому бытовые реалии этого времени культурного шока не вызвали. Максим быстро свыкся и с деревянным нужником, и с курами во дворе, и с жестяным рукомойником и мятым тазом для ежедневной гигиены. Чтобы помыться как следует, приходилось посещать общественные бани. Они располагались в кирпичных строениях с ажурными водосточными трубами и асфальтовым полом — он считался гигиеничнее, чем деревянный. Однако внутри было довольно грязно и людно, потому Максим раскошеливался на частный кабинет в отделении, которое по старой памяти называли дворянским. Удалось привести в порядок ногти, а также постричься — при бане работал цирюльник.

К дому, где Максим квартировал, тянулись провода. Год назад сюда еще подавали электричество, но теперь не все городские подстанции работали. Пришлось привыкать к керосиновой лампе; поначалу Максим выжигал дорогущее топливо в бешеных количествах, но потом приноровился прикручивать фитилек для экономии.

Хозяйка, вертлявая дамочка лет сорока с проступающими из-под обильного слоя пудры остатками былой красоты, нуждалась в деньгах, а керенки еще кое-как сходили за оные, потому многие бытовые вопросы решились легко. За дополнительную плату вдова предложила постояльцу двухразовое питание и стирку, а заодно взялась пошить два комплекта носильного белья — исподнего, как здесь говорили. Обрадованная повышением доходов вдовушка изнамекалась, что готова также помочь гостю избавиться от мужского одиночества — вовсе даже безо всякой оплаты, исключительно по доброте душевной. Максим подобную щедрость не оценил и сперва прикидывался ветошью, но вдова не унималась, так что пришлось как бы невзначай обронить, что он-де чрезвычайно счастлив в браке и прибытия супруги своей ожидает со дня на день.

В первый же день Максим разыскал аптеку и обзавелся бруском земляничного мыла, зубным порошком и щеткой. У уличного разносчика прикупил бритвенный станок и комплект лезвий — похожими когда-то пользовался дедушка. Жизнь стала налаживаться. Раздражали разве что неудобная одежда с грубыми швами и особенно обувь — Максим привык к легким качественным вещам двадцать первого века. Концепцию портянок удалось освоить не сразу. Но жесткие сапоги по крайней мере прилично сидели на ноге, не натирали; как здесь говорили — и то хлеб. Сперва Максим считал их кирзачами, но потом пригляделся — натуральная кожа, хоть и грубо выделанная; осторожно проверил — слова «кирза» здесь никто не знал.

Некоторые обычаи этого времени отличались от того, что обитатель двадцать первого века считал само собой разумеющимся. Так, однажды Максим вышел на улицу и долго не мог понять, отчего прохожие косятся на него, а некоторые кривят губы и вскидывают брови. Несколько раз осмотрел свою одежду — вроде все на месте, смотрится прилично. Потер ладонями лицо — нет, сажей не вымазался, пока самовар растапливал. Что же с ним не так? Максим стал анализировать окружающих, пытаясь понять, чем отличается от них. Наконец догадался: все, как один, на улице носили головные уборы, причем независимо от погоды. Мужчина с непокрытой головой воспринимался как убогий дурачок, а женщину, пожалуй, приняли бы за проститутку. Исторические фильмы Максима к такому не подготовили, в них-то локоны героев обоих полов свободно развевались на ветру, и никто не видел в этом ничего непристойного!