Спаситель (СИ) - Прохоров Иван - Страница 12

За толпой громоздились вразнобой деревянные срубы габаритами сродни торговым киоскам, некоторые с малыми куполами и медными крестами, за ними вытоптанные взгорья подымались к внушительной белокаменной стене. В памяти шевельнулось что-то, место как будто узнавалось, но лишь какими-то странными эфемерными осколками – вроде простора и геометрии самой площади, протянувшейся вдоль стены и каменными торговыми рядами. И только увидав на другом краю яркие, разноцветные и аппетитные, как марципановые куличи, купола исполинского Храма Василия Блаженного, Завадский узнал Красную площадь. Так непривычно было видеть Покровский собор стоявший прямо на голой земле, а не на брусчатке в окружении «мерседесов» и «БМВ» Федеральной службы охраны.

К мужичкам прибавились новые охотники, подхватили и потащили через толстенные сдвоенные ворота, оттуда по мосту через какую-то вонючую речку вдоль рва. Завадский не помнил, чтобы тут была река и засомневался поначалу, что угадал место, но вскоре сообразил, что это Неглинная. Новые охотники вели себя даже агрессивнее мужичков. Ухали, грозились и все норовили пнуть, а выскочивший вперед безбородый парень с почти идеально круглой головой и острым, как у птицы носом обвинил Завадского в «шептании заклинательных ересей» и зарядил ему между глаз чем-то вроде осколка кирпича, отправив в нокаут с неминуемой потерей сознания.

Очнулся он уже на внушительной площади, напоминавшей заброшенный полигон. Солнце стояло в зените. Пахло горелым мясом, и сточными водами, в воздухе – гарь и дым, много пыли. Участок у реки – пустырь, по сути, за ним перед крутым золистым склоном пара грубо сколоченных часовенок из мелких бревен с куполами, увенчанными крестами. Между ними вдали скрипела тяжелыми механизмами диковинная конструкция – одна из кремлевских башен поглощала при помощи манежного привода из реки громады воды, которая в свою очередь поднималась как-то в самой башне и разбегалась оттуда по многочисленным свинцовым трубам.

На другой стороне площади на небольшом взгорье равноудаленно размещались три крохотные избушки, похожие на игрушечные домики на детских площадках. Избушки недостроенные – без крыш и верхних частей стен, так что человеку они были по пояс. У каждой стояли вооруженные бердышами широкоплечие мужики в тонких красных кафтанах по щиколотку и плоских шапках с меховой окаемкой – стрельцы, видимо. Промеж них ходил толстый какой-то боярин в разукрашенном узорами серебристом кафтане, сияющем не хуже костюма Филиппа Киркорова. В руке он сжимал копье с диковинной пикой – не то протазан, не то алебарду. А кругом – в сером и темном народ, охочий до всяких зрелищ.

Перед центральной избушкой бойкий человек с подвижным лицом, что-то важно читал с рулона бумаги. По обе стороны от него стояли двое священнослужителей – один высокий с посохом и недобрым лицом. Другой – короткий, полноватый, улыбчивый. Несколько посадских мужичков бросились к ним определять судьбу пойманных «колдунов», но тут у ближайшей избушки случилось оживление – из толпы стрельцы вывели какого-то старика с растрепанной бородой, а с ним парня. Оба еле передвигались из-за кандалов. Старичка схватил мускулистый палач в красной рубахе и легко, словно кошку, посадил в сруб, а следом забросил туда и парня, который рыдал и просил кого-то о заступничестве. Где-то истошно заголосила женщина. Палач тем временем что-то плеснул в избенку, где сидели старик с парнем, она моментально задалась пламенем. Завадский увидел, как огонь мгновенно охватил тела посаженных туда, словно соломенных кукол. Борода старика вспыхнула пухом. Горящий старик молча пошатнулся и осел, а парень еще долго метался, оглушая Москву воплями – его горящего, били батогами, не давая выпрыгнуть. И даже когда казалось, что он сгорел уже дотла и должен был помереть, Завадский все еще слышал его ужасающие стоны.

Лихие посадские мужички тем временем вернулись в ярости – от подьячего остальным пришла нехорошая новость – «кукуйцев поганых» велено было передать в Посольский приказ. Особенно их раздражало, что именно в Посольский. Почему не в Разбойный? Да и в Разбойном затянут! – заводились они. Надобно прямо тут передать палачам, «ибо деяние есть злолютейшее и очевидное». Чего тут дознаваться? Мужички боялись, что в Посольском приказе «немчуре» дадут волю – вместо дыбы и раскаленных углей с последующем четвертованием, напоят сбитнем да угостят пирогами с рыбой и грибами, а то и вина дадут рейнского – боярин Голицын охоч иноземцев потчевать, даже наиподлейших, а «выродок нарышкинский» и вовсе повадился на Кукуе пьянствовать.

Нет, неладно дело, продолжали заводиться мужички – слободу пожгли, а им вина рейнского? Сколько еще нехристи крови будут пить православной? Распалились и по соседству - часть народца от казней отошла, заинтересовалась: кто такие? Что за волшебники злые? Геденос запротестовал было, заоправдывался, но только раззадорил своим малопонятным лепетанием.

Спорили недолго, вспомнили о сгоревших избах. Потащили за деревянную часовенку. Сначала набросились на Геденоса, стали рвать и топтать. Толпа сомкнулась вокруг, закрывая его от Завадского. Он видел только взмахи рук с камнями и палками. Крики черного риэлтора становились все более нечленораздельными. Завадский видел, что и топоры взлетают, видел брызги крови, а Геденос все кричал и кричал. Один рыжий мужик поднял отрубленную ногу в кроссовке, от этой картины у Завадского потемнело в глазах, он начал падать на сторону, но руки державшие его стали каменными. Геденос еще матерился и стоявший за державшими Завадского мужичок сказал задумчиво: «сумнительно, еже немчура такие слова ведает», а Завадский подумал, что едва ли даже погибшие от самодельной гарроты Геденоса желали бы ему такого страшного второго конца.

Расправившись с черным риэлтором, опьяненная кровью толпа обернулась к Завадскому, тот стоял в оцепенении и надеялся только, что все закончится быстро.

В этот момент за рекой пронзительно и по-хозяйски засвистели на все лады, загремели какие-то помпезные гонги, и за ними послышался топот множества копыт и громкие деревянные стуки, будто кто-то опрокидывал шкафы и диваны.

За рекой показались десятки всадников, за которыми двигалась запряженная шестеркой белых лошадей золоченая карета, украшенная четырьмя львиными головами, за нею еще карета с серебряными звездами, а за ним уже восьмерка черных лошадей везла массивную золотую карету, отяжеленную рельефными композициями в виде волн, столпов огней и Георгием Победоносцем на задке. Слуги в платьях вели дюжину больших лошадей, накрытых шелковыми попонами, за ним нога в ногу шли барабанщики, беспрерывно и торжественно бившие в литавры, потом какие-то воины, вельможи в колясках. Процессию замыкала растянувшаяся от Водовзводной башни вереница повозок. От этого странного обоза двое всадников распугивая толпу скакали по мосту на Болотную площадь.

Очевидно, мчались они к месту казни, по какому-то делу, но заприметив подозрительно возбужденную толпу за часовенкой, один из всадников с брутальным лицом бородача, сошедшего с рекламного плаката барбершопа, натянул поводья, поднял коня на дыбы.

– Еже творите, холопы?! – грозно громыхнул он зычным голосом, повернув в толпу.

Синие глаза его из-под нахмуренных бровей взирали на изуродованный труп Геденоса, от которого мало осталось человеческого.

– Татей сымали, боярин! Поджигателей!

– Посады супостаты жгли!

Всадник поднял руку, на мизинце блеснул рубиновый перстень.

Мужички стреляли исподлобья недобрыми взглядами, водили желваками, но лишь самые ненасытные – толпа все же незаметно редела, растекалась. Боярин подъехал к трупу хмуро оглядел его уже вблизи, с топчущегося коня.

– Тать говоришь?! Ведаешь ли ты, собака, о чем толкуешь?! О самосудстве без государева изволения!

Подъехал второй всадник, что-то шепнул, указав на площадь. Первый сердито кивнул и вместе с товарищем стал поворачивать коней, но тут его взгляд зацепился за что-то, прищурился.