Мародёр (СИ) - Швец Дмитрий - Страница 11

— Чего кулаки давишь? — рядом со мной возник мужик, имени которого я не помню, хотя и помню, что он называл его. Но имя бесполезно. Не сегодня, так завтра либо его, либо меня вот так протащат через лагерь. — Аль злодейство какое удумал? — он хитро прищурился и слегка улыбнулся.

— Замерз, — ответил я, красноречиво дунув на ладони.

Пар. Вот же демона халкану в печенку, у меня изо рта пар идет, а вся одежда, что на нас есть это драные рубахи, да холщовые штаны с дырами. Странно, что босые ноги не мерзнут. Или кожа на них уже настолько огрубела, что холода не чувствует.

— Скоро все перемерзнем и передохнем, — легкая его улыбка сменилась злобным оскалом. — Одиннадцать человек только за сегодня. Вчера сколько было? — спросил он, глядя на меня и, не дождавшись ответа, продолжил: — Верно, пятеро. А позавчера только трое. А за день до того тоже трое. И днем раньше лишь один. А сегодня одиннадцать. Завтра сколько? Двадцать пять? — он сплюнул сквозь зубы. — Будут с этим что-то делать? Так-то мы собственность императора.

— Может, письмо ему напишешь? — осклабился, незаметно подкравшийся надсмотрщик. — Пожалуешься. Я передам.

— Сам отвезешь? — усмехнулся в ответ мужик.

— Мог бы и сам, — надсмотрщик улыбнулся. — Да кто ж меня отпустит, — он щелкнул пальцем по рабскому ошейнику. — Уж больно я тута нужон.

— У вас в палатке теплее? — спросил мужик.

— Не, такая же дрянь, — отмахнулся надсмотрщик. — Ветра токма нету.

— Жмур!

— Вот дрянь! — выругался надсмотрщик и, хлопнув хлыстом себя по бедру, ушел в сторону крика.

— Двенадцатый! — грустно выдавил мужик.

Мы, молча, постояли, глядя, как темная фигура тянет крюком мертвое тело. Мы оба понимали, что завтра могут так тянуть и каждого из нас.

Халкан не появился. Опять. Он не провожает нас в шахту вот уже четыре дня. Люди косились на пустую площадку над шахтой и тихо, испуганно переговаривались, твердя глупости о плохом знаке. Разговоры при спуске запрещены. Это нарушение правил, и надсмотрщики обычно строго следят за этим. Обычно, но не сейчас. Сейчас все слишком замерзли, чтобы думать о правилах. Разговор это не что-то серьезное, это можно и простить. Тем более, что людям так становится легче.

В шахте теплее. И работа помогает согреться. Попробуй помахать кайлом так, чтобы спина не вспотела. Люди оттаяли. Короткие тихие мрачные фразы сменились неуверенным спокойным шепотом, переросшим в смешки, а затем и в хохот. Люди подтрунивали друг над другом, подначивали, смеялись над оступившимися, травили байки. Рабы жили. Жили ещё один день, и никто не хотел думать о будущей ночи.

Я во всеобщем веселье участия не принимал. Я сосредоточено крошил породу, собирал крупинки Соли и думал. Я не мечтал о будущем, которого у меня не будет. Не переживал о прошлом, которого у меня нет. Не думал о жизни, которой меня лишили. Я думал о смерти. Но не о той, что обязательно придет за мной. Я думал о Смерти, что ношу в себе. О самой ее Сути.

Нет у меня уверенности в том, что странное место с колоннами и резным полом не привиделось мне. Все это слишком сильно напоминает бред. Эти говорящие черепа, красноглазые пауки, седая богиня. Трон и труп на троне.

Даже иссохший и почти истлевший он выглядел жутко. Она назвала его богом и своим мужем. Она сказала не трогать нож, торчащий из его груди. Она сказала, что успокоила его.

Я помню все это так, словно все только что происходило перед моими глазами. Я помню ее каждое слово, каждый ее жест, каждый изгиб узора на плитке пола, узор обмотки на рукояти торчащего из груди мертвеца кинжала. Каждую волосинку на паучьих жвалах.

И все же я не уверен, что мои воспоминания правда. Каждый из прошедших дней, я сотню раз обращался к Сути. Я взывал, я умолял, уговаривал и даже пытался угрожать, но все без толку. Кроме Порядка и Силы в нем я не видел ничего. Может быть, я что-то делал неправильно, но спросить мне не у кого. Старик умер, а он был единственным, кто знал, что я не умею обращаться с Сутью. Он научил меня обращаться к Порядку, он мог бы и со Смертью контакт помочь наладить. Мог бы, но он мертв, а без него, точнее без его дельных советов, как я не старался, какие бы усилия не прилагал, Смерть ни разу не отозвалась.

Впрочем, это как сказать.

Рабы умирали и до того, как я побывал в гостях у седой богини. Люди смертны и с этим ничего не поделать. Однако после моего путешествия, смертей с каждым днём становится всё больше. Быть может, я придумываю себе уникальность, но все же если Смерть в лагерь принес я?

Если все, что я помню правда? Если все случилось именно так, как я помню? Тогда во мне прямо сейчас сидит Суть Смерти и от меня, как вонь от немытого тела, расходится какой-то яд. Люди вдыхают и умирают. И тогда получается их убиваю я. Что-то внутри твердо говорило нет подобным мыслям. Что-то приводило разумные доводы, напоминая о тяжелой работе, газе, наполняющем шахту, кормёжке, что становилась хуже день ото дня, и резко ставшими холодными ночах. И это разумно. Это убивает людей. Но кто сказал, что все стало хуже не из-за меня?

Найти бы богиню, да спросить у нее самой. В прошлый раз она ничего не объяснила. Одурманила черным дымом, заставила съесть жемчужину, поцеловала на прощанье и никаких объяснений.

Я остановился, опустил кайло, вытер пот со лба. Хорошо работаю — в поту весь, словно в баню сходил. Подобрав с уступа мех, открыл крышку, вытряхнул на язык пару горячих капель воды. Легче не стало, вода испарилась еще в горле, но тратить ее еще я не стал.

Всего лишь пятьдесят, может семьдесят шагов назад к выходу, нырнуть в боковой проход, сбить доску, что загораживает вход в запретную штольню, пролезть, спуститься, найти тот камень и… И что будет, когда я узнаю? Допустим, я всех убиваю, тогда что? Удавиться на собственных штанах? Больше то не на чем.

А если нет. Если я не имею отношения к смертям в лагере. Если то, что я помню просто бред ударившегося головой человека. Если все воспоминания не больше чем сон. Яркий, красочный, настоящий, но сон. Кроме шишки в том месте, куда поцеловала богиня у меня доказательств реальности больше нет.

Шишка на месте где ее губы коснулись моего лба. А может наоборот? Может она поцеловала меня в шишку? Очень похоже на правду.

Я засмеялся. И так каждый день по кругу. Я извожу себя сомнениями, я перебираю варианты, я ищу и самое главное нахожу оправдания и доводы. Сегодня я как-то быстро устал. Надоело, наверное. Слишком много людей умирают вокруг, а из-за меня или нет это не важно. Не важно, хотя бы потому, что рано или поздно мы все окажемся в яме. И я тоже. Но пока я еще жив, надо перестать изводить себя всякой чушью и насладиться последними днями жизни. Пусть работа в шахте и сомнительное наслаждение.

Я глубоко вздохнул, закашлялся. Воздух слишком сухой, горло пересохло, сжалось, спазм едва не вывернул желудок. Я сплюнул, похлопал мех по кожаному боку и выдавил на язык ещё пару капель горячей воды. Горячей. Почти кипяток. Почему она горячая. Я поднял мех к глазам, уставился на него, словно кожаный мешок мог дать мне ответ.

Что-то грохнуло внизу и справа по проходу. Пол заходил ходуном, удар, много сильнее, чем в первый раз сотряс пол. Сверху посыпалась пыль и каменная крошка, шахта наполнилась жутковатым гулом, звуком бьющихся друг об друга камней, их катящимся куда-то грохотом.

— Обвал! — прорвался сквозь грохот чей-то обезумевший от ужаса вопль.

— Пожар! — еще более напуганный вопль прилетел, с другой стороны.

Грохот приближался, нарастал, становился невыносим. Жар чувствовался кожей. Я видел, как люди бросают инструменты, как наплевав на правила и страх расправы, бегут к выходу, голося и размахивая руками.

Пол ушел вниз, потолок приблизился слишком быстро, я успел только немного вжать голову в плечи и, отпустив инструмент, приподнять руки. Голова врезалась в нагромождение камней, кровь брызнула в стороны, но особо больно не было, даже в глазах не потемнело.

Потемнело, когда я рухнул на пол. Головой не ударился, а ноги, кажется, вывернуло коленями вперед. Боль была такой, что захотелось выдернуть их и выскочить на улицу на руках. Я попытался встать, получилось не с первого раза, но получилось.