Лета Триглава (СИ) - Ершова Елена - Страница 10

Запахло потрошенной тушей и кровью.

«Это же оборотень, — запоздало подумал Хорс. — Его не берет свинец».

А вслух закричал опешившим бабам:

— Что ждете?! Давайте наверх! Живей!

Те будто ждали приказа и, давясь и толкаясь, дунули в терема.

— Давай сюда, блохатый! — Хорс швырнул в волкодлака чугунным горшком. Спасенная им девчушка успела поднырнуть под стол за миг до того, как соседний с ней разбили в щепы волчьи когти.

Хорс довольно резво уворачивался от когтей и клыков волкодлака, то подныривая под живот и оказываясь у того за спиной, то успевая печным заслоном ударить в оскаленную морду. Оборотень вспарывал воздух когтями как попало, сорвав с Хорса котелок, сбивая лампы и в лоскуты раздирая оконные занавески. Сквозь окна сочился тусклый серебряный свет, отчего шерсть волкодлака казалась не агатово-черной, а с проседью. Был бы под рукой обрез с зарядом дроби, отлитой из серебра…

Краем глаза заметил: в красном углу, под деревянными идолами стояла посудина для жертвоприношений — серебряная чаша в резных узорах, серебряные ложечка и нож.

Девчушка перехватила взгляд Хорса и будто поняла. В два прыжка достигла красного угла, схватила жертвенный нож и тщательно обтерла о подол — серебро должно быть чистым.

Далее Хорс не разобрал: оборотень придавил его к полу. Слюна текла на лицо, зубы щелкали в двух ладонях от горла — не вытащить самострел, да и не поможет.

Волкодлак издал жуткий, полный боли вой. И отпрянул. Сейчас же под ноги Хорса прилетел нож, и он услышал девичий голос:

— Держите! Бейте прямо в пасть или в живот! Трижды во славу Мехры!

Хорс схватился за нож обеими руками. Оборотень раскрыл пасть, но сомкнуть челюсти не успел — нож, как острое серебряное жало, вонзился ему в язык. Вырвав кусок мяса, снова впился — теперь уже в живот. И еще раз под ребра. Закрутившись юлой, волкодлак изрыгнул кровавую пену, и забился в судорогах.

— Открывайте окно! — закричала девушка снова. — Бросайте нож!

Хорс повиновался. С улицы ворвался ветер, вздыбил лоскуты, оставшиеся от занавесок. Нож блеснул белой вспышкой и вдруг остановился в воздухе, вращаясь, будто веретено. От него через окно протянулись тонкие серебряные нити света — они опутали дергающегося волкодлака невесомой паутиной, и тот захрипел, вывалив изрезанный язык. Шерсть полезла клоками, сквозь шкуру проступил кровавый пот и, дернувшись в судороге последний раз, оборотень растекся черной лужей и серебряными жилками. Вскоре пропали и они.

Хорс поднялся на ноги, одной рукой опираясь на подоконник и напрасно пытаясь высмотреть, куда исчезла паутинная сеть или брошенный нож, а другую прижимая к груди, будто пряча.

— Вы ранены? — спросила девушка, подступая. — Позвольте взглянуть.

— Жить будем! — нарочито весело ответил Хорс. — Царапина! Вы-то в порядке, сударыня?

— Жить будем! — засмеялась девушка. — Знать бы, что в доме оборотень.

— Волкодлакам и берендеям хода нет в Червенские усладные дома, ни в театры, ни на ярмарки, ни в прочие людные места, — ответил Хорс, отдуваясь и наспех заматывая раненую руку в вытащенный из кармана батистовый платок, стараясь спрятать рану от пристального взгляда девушки. — Штраф грозит тому, кто допустил. А вы-то как проведали про серебро? Никак, Мехрову делу обучены? Встретил я на днях одну такую…

Он внимательно вгляделся в ее лицо и обмер.

— А ведь я искала вас, барин! — срываясь, проговорила девушка. — Надежду потеряла, что свидимся! Маменька-то моя с братцем…

И, не закончив, расплакалась.

[1] Бактерия-спирохета, вызывающая сифилис

[2] Сифилис

Глава 7. Черная душа, людова соль

Мария открыла глаза и сказала тревожно:

— Неспокойно мне, утечка в Беловодье. Надо бы объявить повышенную готовность…

И застыла с приоткрытым ртом. В горле заискрило, губы запузырились пеной, и Корза поспешно выдернул веревочную бахрому. Черно стало на душе, гадко. Бережно оттер со рта Марии пену, аккуратно прикрыл ей глаза — ресницы пушились, будто настоящие, и веки были как настоящие, и кожа податливой.

Наклонившись, поцеловал Марию в лоб, бережно закрыл ее колени одеялом, и стала Мария, как спящая — ладони сложила на подлокотниках, голову откинула к изголовью, темные кудри по плечам рассыпались. Спала Мария — не дышала, и видела страшное во сне.

В дверь стукнули: верно, гости пожаловали.

Он разрешил войти.

Хлуд Корза не служил ни Сваргу, ни Гаддаш, ни Мехре — сам по себе жил. Принимал разбойный люд в богатом моравском кресле, по подолу халата — червонные птицы, на шее — цепка о двух пальцах толщиной, и кольцо в ухе.

— Упустили, значит, — голос у него негромкий, бархатный. Белые зубы отчетливо блеснули в сумерках. Пальцами в перстнях покатил по расписному подносу, по хрустальной сердцевине яблочко, и в сердцевине той, как в зерцале, отразилась чужая хата, могильные камни да идол Мехры с вознесенными серпами. — Где теперь искать?

— Как пить дать, Хорс обратно в Червен подался, — ответил Сып, люден в оспинах, косясь на спящую Марию. — А где девка — не ведаю. В лес бежала. Может, шишиморы поели. Или волкодлаки, они до девичьего мяса охочи.

— Может, и волкодлаки, — откликнулся Корза. В зеркальной глади ничего не менялось, не двигалось — мертвой стояла хата, кровь текла от порога, питая мягкую после дождя землю. — А я, меж тем, и двоих людей лишился, и людовой соли не добыл. Могилы проверили?

— Проверили, пусты стоят. Соли от бабы с малым не принесли, сам не велел. Пошто так?

— Не твоего ума дело. Девчонку найди. Хоть из-под земли, но достань.

— Знамо дело.

— Живую! Мертвецов мне достаточно. Ступай теперь, долю не забудь.

Сып ухмыльнулся разбитым ртом, и Корза понял: не забудет. Так и сидел, не двигаясь, глядя в зеркальную гладь, пока Сып не ушел. А после одним махом стер с зерцала картинку, и яблочко само по себе упало в открывшуюся с краю ямку, да там и осталась, затянулось поверху слюдяной пленкой.

Поворов — Мехров городище. Сам не велик, а люда умирает немало: кто опивается вусмерть, кого шиши прирежут, кто сам удавится — такое после пробуждения старших богов случалось частенько, новый люд восприимчив к их шепоту, с младенчества впитывает отравленный воздух, насыщается гнилой водой, вот и спешит к Нави. А семья Стрижей тому способствует.

Стрижи были давнишней болью Корзы. Сидели на могильнике крепко, не сдвинуть, исправно жертвовали на требищах, насыщали Мехру Темную своей и чужой кровью, черными душами. На то и посажены, волхвами благословенны. Про людову соль наперво помнили: отдавали сразу в княжьи закрома, да следили, чтобы никто иной не покусился.

Первый, Олег, пришел в Поворов никем не замеченный, отстроился на самом могильнике, не устрашился нечистиков, да и заделался опытником — сам-голова. Что изведал — передал Своераду, тот — Догаде, а после семейным ремеслом Гордей овладел. Знания за давностью забылись, а сноровка осталась.

Но что Стрижи забыли — Хлуд Корза помнил.

Убедившись, что один в горнице, прошел к шкапчику о медных ногах. Там пылились счета да настойки на рябине с брусникой — пустячное дело, никому не любопытное. Зато, коли тронуть потайной рычаг, откидывалось в шкапчике другое дно. В нише, окованной железными листами, грудились наглухо опечатанные склянки: в одной парили невесомые огненные перья, другая темнела густой кровяной жижей, в третьей, поставленной на тигель, пузырилась бесцветная гуща, четвертая доверху была набита белыми кристалликами, в пятой плавал глаз, но не людов, а навий, с алым белком и золотым вертикальным зрачком, да и много, много другого дива прятал Корза в потайной нише. Было то наследием иных времен. Времен, когда мертвым сном спали старшие боги и видели во сне, как сквозь мировую пустынь плыл земной диск со всеми его городищами, горами и реками. А после, явившись в мир, остановили движение земли, по трем сторонам света врыв медные столбы и приковав к ним серебряными цепями и землю, и светила, и звезды.