Наследие - Сорокин Владимир - Страница 6

– Один юане.

– Негусто!

Дед огладил свою роскошную белую броду:

– Мой тебе совет, дочка, ты вот что…

Но в этот момент в вагоне раздалась оплеуха, за ней другая, и началась драка с женскими криками и мужской бранью.

– Это что такое?! – угрожающе воскликнул инвалид, оттолкнулся утюгами от пола и покатил по вагону к дерущимся.

В шестом плацкарте сцепились двое – парень в расстёгнутой солдатской гимнастёрке и мужик с небритым, обрюзгшим лицом. Мужик был пьян. Подруга парня и жена мужика пытались разнять дерущихся. Белобрысый мальчик плакал и бил парня, одна девочка вопила, другая кричала и ругалась матом.

– А ну, лоси, помирю! – В пятом плацкарте поднялся рослый детина в тельняшке, схватил дерущихся за руки, но тут же получил от мужика в ухо.

– Ах, ты, еби твою… – Детина заехал мужику в морду так, что тот повалился на воющих девочек.

– Тьфу! – Подруга парня в гимнастёрке плюнула в лицо мужику и истерично запричитала: – Он же за тебя, тыловую сволочь, кровь лил, жизнью рисковал, а ты, свинья, подвинуть жопу свою не можешь?! Те-е-е-есно ему, гаду!

– Гад, гад… – Парень пытался жилистым кулаком дотянуться до мужика.

Но богатырь в тельняшке перехватил его руку:

– Стоп!

Девочки вопили, полная жена мужика навалилась на него, как подушка, защищая от ударов.

Инвалид поднял вверх свой толстый палец:

– Дурак дерётся, а умный смеётся!

Дерущихся окончательно разняли. Инвалид подождал и продолжил:

– Отчего человече дерётся? Оттого что мало ебётся! Драка – гадость, а ебля – сладость! Ети жену, делай добро, расти детей, копи серебро! Лучше еть жену на мягкой кровати, чем морду соседу побивати! Не доя того Господь морды нам дал, чтобы каждый дурак их пробивал! Делай добро, не дырявь Божье ведро!

Столпившиеся в проходе из-за драки рассмеялись.

– Подайть сирот на билето до Красноярске! – заговорила Аля, протягивая ладонь.

– Им теперь не до этого, – урезонил её инвалид. – Пошли, сирота, в другой вагон.

Этот вагон был также третьего класса. Несмотря на три часа пополудни, большая часть пассажиров спала. Дед-инвалид постеснялся будить их своим зычным голосом и проехал по проходу с шапкой на коленях. Аля шла следом с протянутой ладошкой, тихо бормоча свою просьбу.

Им ничего не подали.

Они перебрались через тамбур со следами рвоты и оказались в столовой для пассажиров третьего и четвёртого классов. Здесь были свободные места.

– Вот что, красотка, сдаётся мне, мы с тобой заработали на кювет… на обед, – заключил старик, поднимая кверху свой значительный палец. – Ты голодная?

Аля молчала.

– Когда ела последний раз?

– Позавчер.

– Ясно!

Инвалид выбрал свободный столик, уверенно заехал на своём поддоне под него, согнувшись, схватился большими руками за стол и привинченный к полу стул и вытащил снизу, усадил на сиденье своё большое тело.

– Присаживайся! – скомандовал он Але.

Она села напротив. К ним тут же подошла официантка неопределённых лет, в белом переднике и с бумажным кокошником на голове.

– В долг не отпускаем! – неприветливо сообщила она.

– А почему ты, милочка, решила, что мы будем одалживаться трапезой? – Инвалид выложил перед собой на стол свою белую бороду и разгладил её своими большими белыми, но не очень чистыми руками. – Лучше засвети нам этот… прейсервант… прейскурант.

– Ван-тан, солянка, онигири с лососем, бао-цзе, – пробормотала женщина, с неприязнью поглядывая на опухоль инвалида.

– А из спиртного?

– Водка русская, китайская, пицзю[8], морс малиновый.

– Двести грамм русской, один морс. Что есть будешь, сирота?

– Ван-тан супо.

– Онигири возьми, сытный харч.

– Онигирь.

– Один, два?

– Три! – подсказал старик. – А мне солянку и четыре бао-цзе.

Официантка удалилась. Инвалид снял пенсне со своего большого, усеянного красно-фиолетовыми прожилками носа и принялся неспешно протирать единственное стекло грязным носовым платком.

– Тебя как звать? – прищурил он свои оплывшие глаза.

– Аля.

– Сколько лет?

– Двадцать.

– Двадцать?!

Она кивнула.

– Не верю! Ну да ладно… Откуда сама?

– Жили на Обь.

– Обь большая. Где именно?

– Под Барнаул.

– С Алтая, значит? Знаю ваши места! Бывал. И по Оби плавал. Голым! Чуть не утонул. А как с роднёй дело обстоит?

– Мамо могило.

– А папа?

– Нет папо.

– Плохо! – Инвалид водрузил пенсне на нос. – Тебе в Красноярск?

– Да, тамо мамо подруг живо.

– Живо? Если ещё живо – хорошо.

– Мне до Цитайхэ надо тридца одино юан собор. На билето. А то ссад.

– До Цитайхэ? – Старик глянул на карманные часы. – Пару мрасиков… это… пару часиков у тебя есть. Наберёшь!

Аля перевела взгляд за окно. Там тянулся заснеженный лес.

– За что тебя забрали?

– Я мамино дочь. Мамо был атаман Матрёна. Враг народ.

– Дочка атаманши! Серьёзно! Пальчиком ты легко отделалась. Такую бархотку… такую красотку могли бы изнасиловать, да и за борт.

Аля кивнула.

Официантка принесла поднос с едой и напитками. Инвалид налил себе в стакан водки из графинчика, поднял стакан:

– За твоё светлое будущее, Аля!

Аля подняла свой стакан с морсом.

– Спасиб! И за ваш.

– Зови меня просто дедушкой. Легко запомнить.

– За ваш здоров, дедушко.

Они чокнулись. Инвалид выпил, перелил в стакан из графинчика остатки водки, взял ложку и стал громко хлебать солянку. Аля набросилась на ван-тан.

– Атаманша… – покачал головой инвалид, хлебая солянку. – Сколько их было…

– Мой мамо хорош… – пробормотала Аля.

– Ясное дело. Мамо плохой быть не может. Атаманша!

Аля стрельнула на старика быстрым взглядом красивых глаз, продолжая жадно есть.

– Теперь… ммм… все атаманы. Всех и вся. Времена такие. О tempora, о… как там… борее, хорее? Я, Аля, после ядерки стал слова забывать.

Важные. И людей. Многих забыл. И меня многие забыли. Закон блызни… жизни.

Он взял стакан с водкой и вдруг забормотал, прищурив глаза и гримасничая здоровой стороной лица, словно пытаясь снять с неё невидимую паутину:

– Погоди погоди погоди нет погоди нет не надобно нет не надобно нет нет глупцы не этого я тебе вот что вот что не этого не этого не этого!

Голова его затряслась, и он издал звук, похожий на чихание, – раз, другой, третий. И замер, закрыв глаза, словно окаменев.

Аля тоже замерла с полным ртом.

Старик сидел словно каменный. И вдруг выпустил газы. И ожил, зашевелился.

Аля смотрела на него.

– А и этого… этого… простак, простак и глупец, вот воля…. – Старик зевнул страшно, во весь рот беззубый. И открыл глаза. Глянул на Алю, словно впервые увидел.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Аля.

Он посидел, заметил, что сжал в руке стакан с водкой.

– Аля? – спросил он.

– Аля.

Подумав, он почесал другой рукой свою страшную опухоль.

– Знаешь, Аля, вот что…

Снова задумался, вперившись взглядом в Алю.

– Вот что, Аля. Никого не предавай. Ясно?

– Ясно… – буркнула она и стала осторожно жевать.

Старик вздохнул и выпил, запрокидывая бритую голову, отчего борода его дотянулась до Алиного лица. Но она даже не отшатнулась.

– Ах! – крякнул он, схватил бао-цзе и сразу откусил половину, зажевал с таким видом, словно ничего с ним странного сейчас и не происходило.

– Дедушко, а вы владиковский?

– Я-то? Нет, милая. Я хабаровский. Был. Пока туда ядро не прилетело.

– Это… сейчас? Навойно?

– Да нет, красавица. Сейчас-то они обошлись без ядер. А тому уж девять годков. Ты тогда ещё в детский садик ходила… водила… модила… хотя нет, что я! Тебе же сколько?

– Двадцать.

– Двадцать! Как такое может быть?! Правда – двадцать?

– Двадцать.

– И у тебя никого?