Укрепить престол (СИ) - Старый Денис - Страница 13

Иван Михайлович уже шел в дом в Быхове, который временно занял под свои нужды, когда в кабинет Иеронима Ходкевича пришел шляхтич Кровец, которому было доверено проследить за Воротынским. К слову, Жолкевский так же не покидал кабинет своего заместителя Ходкевича.

— Ну? Рассказывай! — повелел Иероним своему подчиненному.

— Как и говорили, он встретился со своим человеком это был, как я после узнал, некий дворянин Лупцов. Воротынский ему все рассказал и повелел быстрее отправляться в Смоленск. Сказал и про тайное слово «Креститель Андрей». По этим словам в смоленской крепости узнают от кого сведения, — доложил Кровец.

Жолкевский победно поднял подбородок, являя еще более горделивую позу, чем ранее. Это он усомнился в верности Воротынского, от чего гордился своей прозорливостью. Кто другой, может и взял бы на себя роль предателя, но Воротынский. Князь Трубецкой так же не годился для агентурной работы, он был более прямолинейным, но того же поля ягода, так же строптивость показывает, лишь говорил много, выдавая себя. Оттого Жолкевский еще ранее предлагал переподчинить все силы польским офицерам, вплоть до назначения сотников. Теперь это обязательно произойдёт. Лучше бы сделать этот быстрее, так как даже опытным польским командирам нужно будет разобраться в обстановке и как-то, но навести порядок в вверенных им подразделениях. Но как есть, главное, что три тысячи всадников в ответственный момент сражения не повернутся и не ударят в спину.

Через два часа Иван Михайлович с ужасом взирал на то, как в его же присутствии затачивается кол. Это уже началась казнь, только сейчас убивают мужество и мучают ожиданием. Не может человек без ужаса, проникающего в каждую клетку организма, наблюдать, как не спеша, явно издеваясь над обреченным, палач затачивает кол. Ужасная смерть, позорная смерть. Но о позоре приговоренный думает ровно до тех пор, пока его не усаживают на кол. Уже через некоторое время человек молит Господа о том, чтобы тот ниспослал смерть. Быстрая смерть — есть высшее благо!

Воротынский посмотрел на ясное небо. Отчего-то именно это его успокоило.

— А небо-то наше! — ухмыльнулся, уже скоро мертвец.

Находящийся лишь в одной ночной рубахе, Воротынский вдруг ощутил себя одетым в броню воином. Тем, кто получил ранение на поле боя за свою веру, за свою страну, он обречен умереть. Он прожил жизнь не зря, он защитник своей земли. Он оступился, смута воцарилась в его голове. Но теперь, Воротынский отринул смуту, и успел еще послужить своей земле, сделал, что можно и что должно. И пусть вот такая смерть, но ведь, она в бою. В другом, невидимом, когда сражается на сталь, но заточенные перья, или плащи с кинжалами, но тоже бой.

— Так нельзя! — высказался Жолкевский.

Гетман резко подошел к Воротынскому и пронзил того саблей в сердце.

— Спасибо! — прохрипел русский боярин и умер.

— И зачем? — возмутился Ходкевич.

— А вы, пан, желали, чтобы позорная и мучительная смерть Воротынского вызвала возмущение у русских, что в нашем войске? Ладно от клинка, это достойно воина, но позорно, на колу…– вопросом на вопрос ответил польный гетман Жолкевский.

Станислав не хотел признаваться даже себе, что зауважал русского боярина. Вот так нужно воевать, пусть где, даже в стане противника, но быть верным своему отечеству. Пусть король — дрянь, пусть вокруг ложь и корысть, но пока в державе есть истинные воины — то государство живет. Не торговец, ни чиновник, ни даже крестьянин не может защитить землю, но лишь воин. Воротынский, по мнению Жолкевского только и сделал, что раскритиковал своего правителя, то есть то, что сам Станислав делает постоянно. Но в том и преимущество Речи Посполитой и дикость Московии. Для горделивого шляхтича хотелось биться с сильным врагом, сокрушая которого приходит истинная слава.

— Ну а у нас планы не меняются? — спросил Ходкевич, приглашая польного гетмана на обед.

— Нет, конечно, для чего нам тогда вообще понадобилась эта операция, вводящая в заблуждение врага? И ведь только случай и очередное предательство и вывело нас на Воротынского, как на русского агента. Иначе получили бы удар в спину в самый неподходящий момент, Иван Михайлович был хорошим военачальником, — сказал Жолкевский, вызвав неподдельное удивление у Иеронима Ходкевича.

С таким пиететом гетман мало о каком поляке скажет, а тут откровения и чуть ли не признания в почитании русского. Нет — все они должны умереть, и никакого уважения быть не может.

*……………*……………*

Москва

10 апреля 1607 года

Михаил Игнатьевич Татищев мечтал об одном — увидеть купола московских церквей. Он многим, с кем хоть когда общался, так и говорил. И собеседники проникались религиозностью русского посла в Персии. Но не уточнял Татищев, почему именно он так жаждет видеть кресты на московских храмах, никто не подловил Михаила Игнатьевича на вопросе, чем же ему столь принципиально не угодили иные храмы, ни в Астрахани, ни в Казани, ни в Нижнем Новгороде.

Все дело было не в религиозности, хотя по приезду в Москву, Татищев первым делом пойдет в ближайший храм и поставит там и свечку и подаст церкви серебра и помолится. Все просто — в Москве Михаил Игнатьевич отдаст, наконец, своих подопечных и выдохнет. И купола московских храмов — это конец нескончаемого испытания Татищева, как управленца.

Зима была сложнейшая. Армяне, которые захотели перебраться в Россию из Персии, наверняка, не один раз пожалели о своем решении. Сложно ли расселить более десяти тысяч человек? Невозможно. Но сделано было очень много, чтобы зиму, пока Волга не избавится от льда, люди хоть как-то, но прожили. Не отправь Татищев часть людей еще по осени, случилась бы катострофа.

Первое препятствие в деле Татищева по сохранению новых подданных государя, было встречено сразу в Астрахани. Воевода, к слову недавно назначенный и, вроде бы, из команды Димитрия Иоанновича, Михаил Петрович Волконский, по прозвищу «Жмурка», стал просто открещиваться от всех дел. Мол, не его это проблемы — какие-то там армяне. Татищев и так к нему, посидеть с хмельным, и этак — умаслить подарком. Но… выпили вина с медами, и подарки Жмурка принял, но от армян все равно открестился.

Можно было понять воеводу, была у него своя правда. Пусть продовольствия в Астрахани было в достатке, но нет ни у одного воеводы уверенности в центральной власти. А что, если в этом году продовольствие, порох, да денег на коней дали, а потом лет так… пять ничего не дадут? И была бы Астрахань городом, который может себя прокормить, так нет — крестьян в должном количестве не имеется, народов и народцев слишком много, чтобы говорить о полной безопасности чуть поодаль от города.

Татищев пошел на жесткие меры. Если воевода не покупался, что нонсенс, но и такое бывает, то продалось его окружение. Волконского не то, чтобы арестовали. Просто в какой-то момент некоторые люди посчитали, что грамота государева, что была у Татищева, была сильнее государевой грамоты Волконского. Воеводу просто не замечали, а все дела стали замыкаться на Михаиле Игнатьевиче.

Для того, чтобы построить хоть какие жилища, для строительства бралось все, вплоть до корабельной доски даже с поврежденных ладей и кочей. И все равно не получилось всех расселить и, как только на Волге стал лед, были отправлены сани в Казань, частью, саней было мало. Отдельно ужимались и стрельцы и городовые казаки, спали по очереди. Благо, склады в Астрахани позволяли не голодать.

Такого напряжения Татищев еще никогда не ощущал, поэтому жаждал увидеть купола московских храмов. И спихнуть по быстрее людей, жизнь которых смог, по большей части, сохранить.

Сам Михаил Игнатьевич не был похож на себя. Он за последние полгода постарел, словно на все десять лет. Особенно старость просматривалась в нездоровой худобе мужчины. Не то, чтобы Татищев плохо питался, он слишком много работал, чтобы обычного количества еды ему хватало. Впрочем, калорийность даже его стола оставляла желать лучшего.