Феномены Тени и зла в волшебных сказках - фон Франц Мария-Луиза - Страница 41

Например, предположим, что кто-то у вас вызвал сильную ярость, и вы чувствуете себя настолько разъяренным, что готовы его чуть ли не убить, но вы осознаете, что вы эту свою мысль лично никогда бы не привели в исполнение и даже не смогли бы. Что этому мешает: коллективный кодекс, лежащий у вас глубоко внутри, или же ваш личный этический кодекс, ваше чувство общности с другим человеком? В таком случае увидеть разницу очень трудно. В пользу индивидуального кодекса можно сказать, что, если бы даже не было свидетелей, а также уголовного наказания и морального запрета, человек все равно бы не совершил убийства, однако это было бы трудно доказать. Все дело заключается в том, что вы не можете это сделать, потому что кто-то внутри вас это запрещает. Несовместимость этих факторов: индивидуального побуждения к этической реакции и морального кодекса — становится очевидной, когда возникает так называемый конфликт долженствования. Юнг говорит, что в действительности нетрудно узнать, что человек должен делать, если у него не возникает конфликта долженствования. Сложность появляется в той ситуации, когда вы наполовину правы, наполовину нет и когда то, что вы делаете, отчасти является неправильным. Такая проблема, например, типична для врача, который стоит перед выбором: сказать или не сказать больному о том, что у него карцинома, рак? Если он не скажет, то совершит обман, а если скажет, это может вызвать у пациента страшное потрясение и причинить ему серьезный вред, — так как же ему поступить? Моральный кодекс не отвечает на такой вопрос. Одни мои коллеги утверждают, что врач никогда не должен сообщать больному диагноз, тогда как другие уверены, что, наоборот, лучше, если пациент будет знать правду, а перенесенное потрясение поможет ему в дальнейшем бороться против недуга. Однако не существует общего этического правила, и в этом состоит сущность конфликта долженствования: долг врача говорить правду и долг врача беречь больного.

Подобных случаев великое множество, можно привести и более сложные примеры, чтобы в конце концов осознать, что этический кодекс — это не единственное правило нашего поведения. В ряде случаев, даже если есть ясный ответ на вопрос, что надо делать, у вас может появиться сильное чувство, что такой поступок был бы для вас аморальным. Сначала вы находитесь в полной растерянности, а затем осознаете, что по существу есть только две вещи, которые определяют человеческое поведение: коллективный этический код, который мы также называем фрейдистским Супер-Эго, и индивидуальная моральная реакция. Последняя относится к голосу бога или Бога: римляне называли его genius⁹³, Сократ называл его «мой даймонион»^[95][96], а индейцы племени наскапи, живущие на полуострове Лабрадор, назвали бы его Мистап’эо (Mistap’eo) — великий человек, живущий в каждом сердце. Иначе говоря, это фигура, которую мы бы назвали архетипом Самости, божественным центром психики, которая, естественно, в разных культурах имеет разные имена и коннотации. Если этот феномен возникает у человека внутри, то у него обычно появляется странное чувство уверенности в том, что он поступает правильно, независимо от того, что может сказать в отношении этого поступка коллективный кодекс. Причем обычно этот голос не только говорит человеку, что делать, но и придает ему убеждение, что человек может даже за это умереть, как это сделал Сократ и многие христианские мученики.

Если этот внутренний голос внушает нечто чрезвычайно благородное, полностью согласующееся с линией коллективного этического кодекса, то это никого не расстраивает, и человек будет думать, что он поступает хорошо, правильно, геройски, а также будет знать, если поступает не совсем так. Но, к сожалению, в жизни бывает, — и в повседневной аналитической работе мы все время с этим сталкиваемся, — что голос Бога или внутренней инстинктивной правды внушает нам такое, что с ходу вызывает шок. Мы встречаем подобное даже в Библии: представьте себе праведника Осию, которому Бог повелел жениться на проститутке!^[97] Я уверена, что, случись это с простым клерком, будь он протестант, англиканец, католик или иудей, он бы сказал: «Уважаемый, это психологическая иллюзия; Бог просто не мог сказать ничего подобного», потому что, скорее всего, это теологи думают, что знают, что Бог может, а что Бог не может, и в данном случае перед нами очевидная ошибка, и это сказал Дьявол или Тень того человека или таким образом проявляется его сексуальная проблема, — сегодня бы сказали, например, что с Осией говорил не Бог, а его собственная сексуальная проблема, связанная с вытесненной Анимой.

Откуда это становится ясно, одному Богу известно, но им-то кажется, что они это знают. Быть, может, они с Богом на короткой ноге и обсуждали этот вопрос с Ним за обедом или за чашечкой кофе, а значит, абсолютно точно знают! Но тот, кто не хочет подчиняться такому знанию, которое есть не что иное, как традиционный моральный кодекс, сталкивается с огромными трудностями, ибо, если он честен, то он хочет знать! Он может сказать: да, быть может, именно моя дурацкая Анима заставляет меня почувствовать, что я должен жениться на проститутке, и кто может доказать, что это голос Бога? И тогда проблема становится очень сложной. Можно сказать, что у нее нет решения, хотя Юнг отмечает: если человек достаточно долго варится в котле такого конфликта, то каким-то образом его внутренняя жизнь, его внутреннее развитие проясняется, что дает ему некую определенность в продолжении своего пути, несмотря на риск совершить ошибку. Естественно, в этом нельзя быть уверенным до конца, но с юнгианской точки зрения человеку лучше всегда сохранять установку, позволяющую сомневаться в собственном поведении, то есть пытаться все сделать как можно лучше, но с готовностью допустить, что это было напрасно. Если вы интерпретируете сновидение с одной точки зрения, вы допускаете ошибку; тогда, рассмотрев его снова, вы можете подумать, что его можно было бы интерпретировать иначе, и вы это делаете! Это значит, что мы должны рисковать, и другого средства не существует. Но согласно юнгианской точке зрения, это — взрослая установка, позволяющая не цепляться за инфантильные, детсадовские правила.

Эти проблемы гораздо сложнее и тоньше, а потому их, естественно, нельзя увидеть в материале коллективного бессознательного волшебных сказок. В нем есть лишь ссылки на то, о чем Юнг упоминает в самом начале своей статьи, то есть о врожденной этической программе, встроенной в человеческую психику, которая ведет себя отчужденно-обезличенно и в своих проявлениях сильно отличается от того, что мы называем сознательной этической реакцией. Следующий пример поможет прочувствовать этот феномен.

Международный преступник, прикончивший десять или двенадцать человек, некое патологическое существо, которое хладнокровно совершало убийство за убийством, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, — этот человек, после того как убил неизвестного старика на одной из улиц Цюриха и украл его деньги, был наконец пойман. Адольф Гуггенбюль-Крейг должен был сообщить суду результаты психиатрической экспертизы, позволяющей определить, должен ли убийца отвечать за совершенное им деяние или нет. У доктора Гуггенбюля была интеллектуальная идея — исследовать сновидения этого человека, и он рассказал доктору Францу Риклину и мне содержание его сна, не рассказывая всего остального. Естественно, я не знала, что этот мужчина был патологическим убийцей, но сказала буквально следующее: «Руки прочь, оставьте его в покое, это погибшая душа!» По существу, сон был очень простой. Этот сон часто повторялся; в нем убийца вошел в прекрасный парк, где были большие качели. Он забрался на эти качели и стал раскачиваться вверх-вниз, все выше и выше, пока, наконец, качели не поднялись слишком высоко и он не упал на пустое место. Это был конец его сновидения.

Я подумала: «Боже мой, раскачиваться между противоположностями и находить в этом удовольствие, не проявляя никакой реакции, а видеть в этом только одну забаву!» И лизисом в последней фразе его сновидения было «падение на пустое место», безо всякой реакции: «Я проснулся и заплакал». То есть не было никакой эмоциональной реакции. Я могла сказать одно, что это — погибшая душа. Если перевести мои мысли на язык образов, я бы сказала, что Бог не вложил в него душу. В сновидении не было никакой попытки природы спасти этого человека, дав ему возможность испытать потрясение. Мы полагаем, что сновидения приходят от бессознательных инстинктов, то есть от природы. Его бессознательное говорит ему так же хладнокровно, как он убивает, что он погиб! Оно говорит это с его собственным хладнокровием, говорит ему на его же собственном уровне понимания.